Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[26-11-02]
Атлантический дневникАвтор и ведущий Алексей Цветков Красное и черноеДвадцатый век принято называть самым кровавым в человеческой истории - это уже вошло в поговорку. В действительности дело, скорее всего, обстоит ровно наоборот. Реальную статистику собрать трудно; тем не менее, если брать число жертв насилия на душу мирового населения, то оно, я почти не сомневаюсь, будет в прошлом столетии меньше, чем в любом предшествующем. Этот обман зрения легко проиллюстрировать частным случаем. Эпидемия гриппа в конце Первой Мировой войны, так называемой "испанки", была, несомненно, самой крупной в истории человечества: от нее погибло около 20 миллионов, и, по некоторым оценкам, каждый человек, живший в то время на свете, заразился этой болезнью. Но ее реальный эффект не идет ни в какое сравнение с эпидемией чумы XIV столетия, "черной смерти", сократившей население Европы на четверть или даже на треть. Катастрофы XX века кажутся небывало огромными из-за их глобального характера. Это, прежде всего, две мировых войны. Впрочем, если подумать, мировая война тоже была прежде - на эту роль вправе претендовать Семилетняя война в XVIII столетии, в которой, помимо европейских государств, приняли участие английские и французские колонии в Новом Свете, тогда как театры военных действий последних конфликтов оставались в основном в пределах восточного полушария. Но поскольку коммуникации и транспортные средства сделали к этому времени качественный скачок, число жертв и страдания мирного населения были многократно больше. Есть, однако, существенная разница между XX веком и всеми предыдущими, и она заключается в возникновении деспотических режимов, основанных на идеологии и имеющих в своем распоряжении невиданные прежде технологии террора и угнетения. Таких идеологий, закрывая глаза на культурно-исторические варианты, можно назвать две: фашизм и коммунизм, и традиционно они считаются полярными - правая и левая. И хотя они олицетворены в конкретных тиранах, таких как Гитлер и Муссолини, Сталин и Ленин, их устрашающий потенциал был связан именно с идеологией и созданными на ее базе социально-технологическими машинами, перед лицом которых люди, принадлежащие к определенным этносам и классам, практически не имели возможности ни затаиться, ни замаскироваться - они подлежали истреблению просто по определению. Последняя из этих машин, коммунизм, рухнула под собственной тяжестью чуть более 10 лет назад, и хотя некоторые из ее обломков по сей день пытаются приспособиться к новой реальности, не подлежит сомнению, что ее идеологический мотор мертв. Сегодня мы уже в состоянии дать по крайней мере статистическую оценку преступлениями обеих разновидностей тоталитаризма. Многие считают эти преступления морально равноценными, а вину обеих идеологий перед человечеством - одинаковой. Но другие все еще продолжают сомневаться, и точка в этом споре пока не поставлена. Вопросу о сравнении этих обвинительных заключений посвящена статья в американском журнале National Interest "Нацизм и коммунизм перед судом". Ее автор, профессор Калифорнийского университета в Беркли Мартин Малиа - видный представитель отрасли, которую еще недавно именовали "советологией", и которая сегодня в каком-то смысле утратила имя, хотя и не исчерпала предмет. Сразу отмечу, что Мартин Малиа предпочитает пользоваться общепринятым на западе термином "нацизм" в противоположность расплывчатому "фашизму". Слово "фашизм" было введено в употребление в 20-х годах прошлого века коммунистами для обозначения практически любого правого авторитарного режима, и такая широта делает его бессодержательным. Действительно, много ли общего у революционных и агрессивных идеологий Гитлера или Муссолини с консервативно-охранительными режимами Франко в Испании и Салазара в Португалии? А вот когда речь заходит о нацизме, то есть о национал-социализме, на первый план выступают важнейшие для сравнения черты: тотальное подавление индивидуальности и склонность к истребительным репрессиям. Говоря об этом сходстве нацизма с коммунизмом, Мартин Малиа пишет: "Фундаментальное сходство заключается в том, что оба движения, что бы они о себе не заявляли, имели одного врага: либеральную демократию. Оба возникли на исходе Первой Мировой войны как прямое противопоставление долгосрочному движению Европы к конституционной форме правления, основанной на всеобщем избирательном праве, и таким образом оба заменили парламентаризм с приоритетом закона однопартийным режимом с верховным вождем, обладающим диктаторской властью и прибегающим к полицейскому террору. Кроме того, оба режима установили командную экономику - будь то путем прямой национализации, как в России, или административным давлением, как в Германии. И, наконец, оба вдохновлялись утопическими идеологиями: в случае нацистов это было стремление к мировой гегемонии их "народного содружества", Volksgemeinschaft, а у коммунистов - торжество мировой социалистической революции". В отличие от идеологии нацизма, которая, в силу своего националистического характера, всегда возникает как бы с чистого листа в каждой отдельной стране, будь то "Железная гвардия" в Румынии или режим Тодзё в Японии, коммунистическая идеология во всех своих проявлениях восходит к единому источнику, марксизму-ленинизму. Но и здесь варианты могут быть настолько разнообразными, что не всегда понятно, в каком смысле можно говорить о фундаментальной общности. Революция Мао Цзедуна была осуществлена в совершенно аграрной стране, и этим отличалась от российской, где участие промышленного пролетариата было существенным. Северокорейский режим - это династическая тиранния со сталинскими методами, тогда как вьетнамская разновидность неотделима от национально-освободительной борьбы. Кроме того, на поздних стадиях большинство коммунистических режимов утрачивали свой интернационализм и приобретали все более националистическую окраску, изначально типичную для нацизма. Чего здесь больше - сходства или различий? Тем не менее, существуют важные общие черты, позволяющие рассматривать коммунизм как некое единство. Прежде всего это - наличие правящей элиты, которая может быть олигархией или единовластием, но в любом случае претендует на абсолютные права на основании владения "единственно верным" учением. Любые попытки не то чтобы оппозиции, а даже ереси, разномыслия в рамках официальной идеологии, подавляются самыми жестокими методами. Другие черты позволяют говорить и о принципиальной близости коммунизма нацизму. Утопичность идеалов, абсолютность методов подавления внутри и внешняя агрессивность, присущие обоим типам режимов, породили в сороковых годах прошлого столетия термин "тоталитарная модель", типичный для трудов философа Ханны Арендт и политологов Карла Фридриха и Збигнева Бжезинского. Еще раньше, в тридцатые годы, французский историк Эли Алеви в книге "Эпоха тиранний" отметил факт слияния социалистического идеала с массовой мобилизацией, типичной для современной войны. Сравнение преступлений нацизма и коммунизма в первую очередь заставляет обратить внимание на статистику жертв обоих режимов, а она никак не может быть точной, поскольку официально никто ее, конечно, не вел, и окончательные цифры зависят от того, какие категории жертв принимаются во внимание. Согласно так называемой "Черной книге коммунизма", опубликованной несколько лет назад во Франции коллективом историков, коммунизм оказался кровавее нацизма, и число его жертв оценивается в 85 - 100 миллионов против 20-30. Но заключать на этом основании, что коммунизм втрое преступнее нацизма, абсурдно. Во-первых, нравственность нельзя свести к арифметике трупов, особенно когда речь идет о десятках миллионов. Во-вторых, надо принимать во внимание исторические обстоятельства: нацизм просуществовал 12 лет, тогда как коммунизм - не менее восьмидесяти и на пике своего взлета господствовал над третью земной суши. Тем не менее, не подлежит сомнению, что обе идеологии принесли миру неисчислимые страдания и разработали технологию массовых убийств, какой история дотоле не знала. Казалось бы, приговор обеим должен быть однозначным и одинаковым. Есть, однако, обстоятельство, которое не может не озадачивать компетентного историка. Нацизм давно и безоговорочно осужден как несомненное зло, он превратился в своего рода эталон, по которому мы оцениваем предосудительность действий того или иного режима, а само слово "фашизм" стало практически ругательством, особенно в устах людей левых убеждений - для того они, собственно говоря, это слово и придумали. Но в оценке коммунизма до сих пор можно различить светотени, даже несмотря на то, что его приоткрытые архивы подтвердили правоту тех, кто всегда обвинял коммунистов в самом худшем. В чем причина такой двойственности оценок? Согласно известному выражению Гегеля, "сова Минервы летает только в сумерках". Имеется в виду, что о любом факте или событии можно объективно судить лишь по прошествии некоторого времени, когда результаты и последствия станут очевидными. С этой точки зрения историки нацизма всегда были в гораздо более выгодном положении, чем советологи. Первые вершили свой суд над эпохой, которая имела начало и конец и целиком осталась в прошлом. Вторым приходилось разбираться в текущих событиях, которые всегда поддаются альтернативному толкованию. "Основным фактором в объяснении этой ассиметрии является то, что нацисты проиграли Вторую Мировую войну, тогда как Советский Союз в ней победил. Поэтому, начиная с 1945 года, катастрофический бухгалтерский баланс нацизма был ясен для всех, и его архивы были доступны историкам. В противоположность этому, будущее советского "эксперимента" оставалось открытым до 1991 года, его архивы были засекречены, и на протяжении еще полстолетия либеральный мир противостоял его глобальной мощи. К тому же, историография нацизма разрабатывалась преимущественно немцами, которым приходилось жить с последствиями этой катастрофы, и поэтому они неизбежно трактовали его так, как он заслуживал. С другой стороны, историография различных разновидностей коммунизма представляет собой ненормальный случай, когда совокупность иследований осуществлялась почти без исключения иностранцами (официальные, героические истории разных коммунистических режимов мы можем игнорировать). К тому же эти аутсайдеры глубоко расходились в мнениях по поводу коммунистической революции, по мере того как она переходила от Сталина к Мао и к Кастро". Даже сегодня, когда обе эпохи практически завершились, трудности их оценки несопоставимы. По мнению Мартина Малии, проблема заключается в том, что коммунистическая революция, в отличие от нацистской, не завершилась "термидором", то есть радикальной контрреволюцией. Нацизм был побежден силами союзников извне, и они приложили все силы, чтобы ликвидировать его последствия и рецидивы, и чтобы приговор ему ни у кого не вызывал сомнений. Коммунизм в России был фактически демонтирован сверху и изнутри, не противниками режима, а его вчерашними сторонниками и даже столпами, сообразившими, что оказались в тупике. Таким образом, они сохранили частичный контроль над трибуналом истории, и суд над КПСС, который они в свое время пытались разыграть, и о котором сегодня уже все забыли, не мог не обернуться фарсом. Вспомним, откуда произошла первая авторитетная критика коммунизма. У ее истоков стояли Лев Троцкий и его последователи, в первую очередь Исаак Дойчер, автор знаменитой трехтомной биографии учителя. Но Троцкий и троцкисты критиковали, конечно же, не коммунизм в целом, а лишь его советский вариант, сталинизм, и то же самое можно сказать о других первых историках коммунизма, многие из которых были эмигранты из числа представителей левых партий, меньшевиков и эсеров. Впоследствии, когда это поколение вымерло и эстафету приняли западные специалисты, многие из них тоже придерживались левых убеждений, доминирующих среди интеллигенции, и скептически относились к свидетельствам выходцев из ада, таких как Солженицын. "Черная книга коммунизма", которой, казалось бы, надлежало поставить точку в этом многолетнем споре, была принята западной критикой весьма прохладно - и во Франции, и в Соединенных Штатах. Помимо уже отмеченных и неизбывных симпатий к левому флангу большую роль здесь играет сам характер политической риторики нацизма и коммунизма. В случае первого она всегда носит эксклюзивный характер: тысячелетнее царство обещано лишь носителям и блюстителям чистоты определенного этноса, тогда как другие либо отодвигаются на второй план, либо обрекаются поголовному истреблению. Эта открытая риторика ненависти неминуемо проигрывает коммунистической, которая пророчит рай на земле всем и каждому, которая пышет видимой добротой и состраданием. При этом, конечно, упускают из виду, что в грядущий рай нет пропуска целым категориям людей ввиду их сомнительного происхождения или подозрительных взглядов, и что на очистку планеты от таких паразитов были затрачены огромные средства и усилия - Лениным и Сталиным, Мао и Пол Потом. Коммунисты с самого начала умели представить свои взгляды куда деликатнее, чем нацисты. Именно это имела в виду французская газета "Монд", когда, осуждая "Черную книгу", противопоставляла некое "лучезарное лицо" коммунизма его же "сумрачному лицу". Но такое противопоставление рассыпается в прах, если сообразить, что убийство миллионов во имя светлых идеалов ничуть не лучше, чем во имя темных, а коммунизма без убийств мы никогда не знали. Если уж говорить по совести, преступления коммунизма выглядят от этого еще циничнее, чем аналогичные зверства нацистов. Противопоставление левого правому, то есть хорошего плохому, восходит к эпохе так называемой "великой" французской революции с ее противопоставлением неимущих богачам, жертв - кровопийцам. Реальная революция одинаково истребляла и тех и других, но риторика производит на интеллигентов большее впечатление, чем практика. Кроме того, репутация "правых" была сильно скомпрометирована в XIX веке, когда они противостояли прогрессу науки, социальным реформам, олицетворяли собой мракобесие и клерикализм. Но минутное раздумье покажет, что сегодняшние правые - это как раз либералы, те, кто на протяжении XIX века составлял ядро левого фланга. Содержание дрейфует, ярлыки остаются, и мы автоматически доверяем ярлыкам. Впрочем, предоставлю слово еще раз Мартину Малии. "На самом фундаментальном уровне, левизна означает равенство и универсализм, или братское единство человеческого рода; с другой стороны, правизна - это иерархия и исключительность или же функциональная дифференциация, необходимая для жизнеспособности любого общества, а это неизбежно означает неравенство... В американском словоупотреблении различие между левым и правым представляет собой кодовое противопоставление "сострадания" "бессердечности"... Таким образом, в современной политической риторике всегда было легче выступать с энергичным призывом к равенству и братству, чем к иерархии, различиям и привилегиям, или даже к индивидуальной свободе. В результате нравственная экономика современной политики предоставляет левым постоянное, встроенное преимущество". Это историческое неравновесие между левым и правым, двуполярное деление политического спектра, в который никак не втискивается современный мир, представляет собой архаическое наследие французской революции, от которого давно пора отречься, как физики отбросили теории флогистона и мирового эфира. Но такая мысль, которая вряд ли покажется Мартину Малии слишком смелой, толкает меня дальше. Мне кажется, что полувековая идея "тоталитаризма" тоже исчерпала свое содержание и подлежит демонтажу. Она, конечно же, сыграла свою роль в описании особенности XX столетия, стала одной из его новых технологий, генератором жестокости. Но именно она воспитала в нас привычку видеть в нацизме и коммунизме полюса абсолютного зла, страшнее которого уже ничего нельзя придумать. Эта идея сама может теперь служить орудием социального обмана, и мне не подобрать более яркого примера, чем истерия антикоммунизма, раздутая командой президента Ельцина в канун выборов 1996 года. Электорат позволил обвести себя вокруг пальца, поверив, что коммунизм может дать рецидив, и что агентом этого рецидива будет КПРФ Геннадия Зюганова. В действительности, партия Зюганова утратила практически все классические черты коммунистической - интернационализм, пролетарскую солидарность и атеизм. Я бы назвал ее скорее национал-ностальгической, и победи она тогда на выборах, жизнь вряд ли стала бы намного хуже, хотя лучше наверняка бы не стала. Как заметил еще Гераклит, нельзя дважды наступить на те же грабли, что бы ни гласила народная мудрость. Дело в том, что время коммунизма и нацизма безвозвратно миновало. Они были порождением эпохи Первой Мировой войны и исторически привязаны к социальной технологии того времени, массовой мобилизации. Эту особенность, как уже отмечалось, первым описал Эли Алеви, и его наблюдение, на мой взгляд, гораздо весомее, чем обобщения Ханны Арендт и Збигнева Бжезинского по поводу "тоталитаризма", потому что не привязаны к конкретной эпохе и событиям. Диктатура по модели Алеви может принимать совершенно иной облик по мере развития технологии и общества. Тот факт, что нацизм и коммунизм сегодня стали достоянием прошлого, не должен ввергать нас в состояние благодушия. Будущее может оказаться страшнее всех наших фантазий. Новые формы социальной инженерии сегодня предсказывать трудно - именно поэтому они куда опаснее нацизма и коммунизма, уже музейных экспонатов. На заре нацизма к нему, не разобравшись, с чем имеют дело, питали определенные симпатии многие из тогдашних весьма прогрессивных деятелей, которым впоследствии приходилось сгорать от стыда. Одну из моделей будущего технологического тоталитаризма набросал выдающийся компьютерный инженер современности Билл Джой: ввиду того, что современная технология наделяет потенциального злоумышленника небывалыми возможностями массового уничтожения, он предложил государству полностью изолировать большинство населения от этой технологии и взять на себя тотальный контроль над жизнью этих людей. Еще дальше пошел фактический единомышленник Джоя, бывший университетский профессор Теодор Качински, который сознательно избрал путь антитехнологического террора во имя этой утопии и два десятка лет держал в страхе научную общественность США. Технологический кошмар Джоя наверняка вызовет сегодня у многих скептическую улыбку и недоверие. Наверное, именно такой была бы реакция каких-нибудь викторианских либералов, поведай мы им тогда об Освенциме или Соловках - не говоря уже о самолетах над Манхэттеном с саудовскими утопистами у штурвала. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
