Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисПриобретение Сибири. Часть 1Ведущий Сергей Юрьенен
Маршруты этого выпуска - Горный Алтай - с посещением малой родины Василия Шукшина. До этого Новосибирск - с кинопросмотром советской классики в Карибском море... Петр Вайль Энск. Веселые ребята За две трети столетия до появления Академгородка Новосибирск возник именно там, где возник, согласно законам будущих советских шестидесятников - таковым по сути своей был тогдашний физик-лирик, инженер и писатель Николай Гарин-Михайловский. На прокладке Транссибирской магистрали в начале 90-х годов ХIX века он руководил изыскательской партией и выбрал место для железнодорожного моста через Обь. В пятидесяти километрах к северу по реке стоял город Колывань, перевалочный пункт Московского тракта, богатый и даже отчасти каменный - редкость для деревянных сибирских городов. Колыванские купцы со всеми основаниями надеялись, что мост перекинут у них, но Гарин решил его строить в глухом бору. Колыванцы изумились и предложили огромную взятку, которую Гарин отверг. Выбранное им место неподалеку от сельца Кривощеково было ничем не примечательно, кроме того, что находилось ровно на 55-й параллели. Единственный мотив - пифагорейская красота цифры. Колывань добавляла полградуса и красоту нарушала. Доводы практического разума Гарина не поколебали, он уехал и возникший вокруг моста Новониколаевск - будущий Новосибирск - впервые увидел только через семь лет, в 1898-м, по пути в Корею, куда отправился за сказками. "Город - никогда не плох. Город - святыня, потому что он "множество". Эта сильная мысль Розанова додумывается в разных городах, являющих собою стечение тысяч воль и усилий. Зрительно: средоточие направленных в одну точку стрел, как на военных картах. Возникший таким множественным образом конгломерат не может быть случаен, неверен, зряшен, некрасив, "плох". На стрелах - даты и имена: потоки тех, кто, накатывая волна за волной, ваял город. Город как цельность проходит скорее по части скульптуры, а не архитектуры. Не строится, а лепится. Так вылепилось в 30-е конструктивистское нечто, призванное стать правильным, освобожденным от прошлого, городом без лица - Новосибирск, Энск. В безымянности сокращенного самоназвания - конечно, ирония, но в еще большей степени - гордыня. Так приподнимает себя до некоей поэзии вообще автор анонимного сборника стихов - быть может, оттого, что больше гордиться нечем. Энск сразу поставил себе две пятерки, расположившись на своей широте - и в качестве незыблемого отличника успокоился насчет обретения индивидуальности. По сути, дело было сделано. Тем более, что силы, брошенные сюда в 30-е, понимали строительство столицы Сибири как задачу не локальную и даже не общегосударственную, а коммунистически-космическую. Не до городского лица, когда меняется облик земного шара. Вдохновляло гностическое ощущение пластичности бытия, на практическом уровне - мичуринское. Советское общество к 30-м годам состоялось, воспринималось как несомненная данность, но осознавало себя незавершенным, несовершенным - требовалось развитие вширь (мировая революция, забота о дальнем, как у Мандельштама: "...Покуда на земле последний жив невольник") и вглубь (германовский Лапшин: "Ничего, вычистим землю, посадим сад и сами еще успеем погулять в том саду"). Окружающий мир представал как проект, который следовало воплотить - что важно, воплотить с нуля. У Заболоцкого: "Когда плоды Мичурин создавал, / Преобразуя древний круг растений, / Он был Адам, который сознавал / Себя отцом грядущих поколений". Величие конечного результата казалось полностью зависящим от творческого энтузиазма исполнителей. Платонов: "Всякая система работы - лишь игра одинокого ума, если он не прогревается энергией сердца всех работников". Мир можно соорудить сызнова, а что необходимо - наладить, проявив выдумку и терпение. В этом смысле жена не отличается от паровоза: "Да ничего, она умильная... Может, потом застервеет... - Не застервеет: воспитаем, отрегулируем". Платоновские герои "создают себе нужную родину на месте долгой бесприютности". Вот они, главные слова - "нужная родина".
Здания, которые понастроили вдоль Красного проспекта конструктивисты, возведены для чего угодно, кроме того, чтобы в них уютно жить и спокойно работать. Новосибирский гений места архитектор Крячков (больше тридцати строений) и его коллеги поставили в центре города то, что может занимать, удивлять, поражать, но не радовать. Как бы узнать - радовались ли они сами, сооружая "Стоквартирный дом", Крайисполком, Сибревком, Госбанк, Городской торговый корпус? Объектом внимания становится все, что не развалилось с течением времени: сказывается подспудная зависть человека к вещи - нам такой сохранности не дано в любом качестве. На обрубок римского водопроводного желоба глядишь с трепетом, никакого Пантеона не надо. Почтительно входишь в жилой "Дом с часами", Красный проспект №11, "единственное в городе сооружение галерейного типа, ставшее визитной карточкой города" - и внезапно понимаешь, что попал в барак, только шестиэтажный. Не нужно врать, это барак, он не галерейного, он галерного типа.
По верхнему периметру зала ожидания вокзала "Новосибирск-Главный" - балюстрада: галерея с гостиничными номерами. Красиво, но номера без сортиров, и командировочные в исподнем идут по нужде на виду у пассажиров. Внизу дивно переместились статуи. Ниши, в которых они стояли, пустуют, а скульптуру перенесли на перрон, и теперь поезда встречает полный парковый комплект: девушка с книжкой, школьник со скрипкой, пионерка в салюте, младенец с флажком. Поездов много, только на Москву - восемь: свой через Тюмень и Киров, и транзитом - томский, кемеровский, иркутский, хабаровский, владивостокский, улан-баторский, пекинский. Самые большие деньги в Новосибирске делаются на перевозках и торговле. Так было изначально. Полезных ископаемых тут нет, сильной промышленности - тоже. На память приходят магнитофоны "Комета" и "Нота", электробритва "Бердск". В 65-м фабрика "Соревнование" стала выпускать плащи "болонья", с руками не отрывали. 80-е отмечены сибирской пепси-колой, местным "Кубиком Рубика", наборами мягкой мебели "Муза", лучше не вспоминать. С одной стороны, на Москву восемь поездов, с другой - дорога двое суток. География помогает жить вольнее. Здешние наместники и наиболее смышленые жители знали это всегда. Новосибирск - сам столица. Соперники - Красноярск, Омск - отпали даже формально: после указа о федеральных округах вопрос о сибирской столице решен окончательно. Город приосанился. В ресторане гостиницы "Сибирь" - "традиционное русское ассорти из копченой рыбы, устриц и осьминогов". Как часто водится в России, своего словно стесняются, хотя за окном - Обь: без осьминогов, но со стерлядью, осетром, нельмой, тайменью. На рынке - жемчужные горы кедровых орешков, завалы сушеных белых грибов, облепиха, клюква. От пуза барсучьего жира - впрочем, это от бронхита, воспаления легких и пр.: "С горячим молочком, по ложечке, по ложечке, все как рукой". А вот "Тарол Волкова" - мелкие гранулы в пакетике: "Тут оболочка вкусная, таракан ее ну очень любит. А как съест, понимаете, у таракана поднимается температура тела, и он умирает". Как же, в Хиросиме небось выжил. "Возьмите тогда мелок от тараканов, тоже очень хороший". Мелок называется "Машенька", знал бы Набоков. Народ приветливый, как и обещает современный путеводитель: "Не стесняйтесь обратиться с вопросом к местным жителям - и в городах и в деревнях люди всегда славились гостеприимством. После постепенного исчезновения из обихода распространенного в советское время обращения "товарищ" в области пока не установились новые нормы обращения. Поэтому вы вполне можете начать свой вопрос с обращения "девушка", "молодой человек" или неопределенного "скажите, пожалуйста". Поздним вечером в баре гостиницы "Сибирь" взъерошенный мужчина донимает барменшу: "Скажите, пожалуйста, девушка, вы знаете, мой друг, вон сидит, у него всегда мечта была, знаете, с сибирячкой познакомиться, ну не познакомиться, а вот время провести, чтоб с настоящей сибирячкой, как бы это сделать?". Барменша, не поворачиваясь, говорит: "Большое дело. Выйдите в вестибюль, они там сидят, сибирячки эти, и недорого". В ресторане "Мехико" знакомят с поваром, ведут смотреть подсобные помещения в бывшем бомбоубежище, долго рассказывают о преимуществах принудительно-приточной вентиляции, после еды гурьбой провожают до двери. С новым знакомым Сашей Ложкиным заходим в чистенькое кафе-мороженое "Баскин энд Роббинс". Играет радио, хорошенькая девушка за прилавком вскидывается: "Ой, послушайте тоже, я погромче сделаю". Тихонько подпевает: А у тебя же мама педагог,
Песня кончается, девушка задумчиво говорит: "Я вот тоже одного знаю, мать у него сосудистый хирург, отец сосудистый хирург, а сам просто страшное дело". "Баскин энд Роббинс" - центр империи, правда, бывший. Напротив - часовня св. Николая, напоминающая о том, что когда-то на новосибирскую столичность работала сама имперская конфигурация. На Красном проспекте к 300-летию дома Романовых поставили часовню, обозначающую географический центр России. После того, как ее разрушили, на фундаменте постоял "Кузнец нового счастья", потом недолго - Сталин. Часовню восстановили в 93-м, но центр к тому времени сместился в неведомые места, где не то что имперских, вообще никаких следов нет. Новосибирск возводили с впечатляющим размахом. Монументальной площади Ленина впору быть центром чего угодно, хоть бы и земного шара. Доминирует театр с огромным железобетонным куполом. Сцена рассчитана на тысячу человек, кем это и когда написаны такие "Аиды"? Внутри - деревянный амфитеатр, неожиданно напоминающий ренессансные театры Италии. На фоне красного бархата статуи - Гермес с Дионисом, амазонки, Дорифор, Эйрена с младенцем Плутосом и другие актуальные в Сибири персонажи: лихое безоглядное вписывание в мировой контекст. И разумеется - имперский охват: здание должно было объединить театр, цирк, планетарий, водную пантомиму и кино. Задумано, чтобы сквозь зал проходили демонстрации, которым махали бы из амфитеатра руководители и общественность. Двухтонная люстра. Трехтонный занавес. Нужная родина. Эту энскую безликость бесчеловечного масштаба - можно любить, ее и любишь как часть самого себя, не лучшую, сильно не погордишься, но неотъемлемую, не скроешь.
Не по человеку скроенные советские города куда более выносимы, если они возводились на голом месте, а не шли свиньей по живому, сдвигая в небытие то прежнее, что не внедрялось, а вырастало. В этом смысле почти безгрешен исторически новенький Новосибирск, который мне показывает Саша Ложкин, архитектор, знаток и патриот города. В то время я еще не читал "Список разного звания лицам, самовольно заселившимся на боровом месте по обеим сторонам р. Каменки, впадающей справа в реку Обь, против села Кривощековского. Составлен по 6-е июля 1894 года" и не знал, что в перечне 347 самых первых новосибирцев значится крестьянин Костромской губернии Андрей Ложкин. О нем сказано: "Никаких занятий на железной дороге не имеет. Землянка на берегу р. Каменки (на двоих)". Таких в списке много. Ну ладно, "занятий не имеет" Алексей Бардаков, "дом старый", или Яков Голякин, "барак из горбылей от шпал", в землянке ютится Ложкин, но вот на что построил "дом новый, сосновый" Давыд Сердитов из Пермской губернии, "ничем не занимается"? Там был свой, заложенный еще авантюрой Ермака, особый расклад авторитета и зажиточности. Эти люди (последний из ярких - расстрелянный здесь в 21-м барон Унгерн) отдаленно, но все же походили на тех, кто селился на американском Дальнем Западе - минус полнота свободы, плюс полно начальства. В конце XIX века одним из кратковременных оазисов воли и шанса казалась эта стройка моста через Обь и возникающий вокруг город. Свободой от начальства всегда была география - необъятная, непредставимая, невыносимая география России, пустой от Урала навылет. Такой делянкой свободы среди тайги - буквальной и метафорической - стал учрежденный в 57-м и построенный в тридцати километрах к юго-востоку от города новосибирский Академгородок. Сейчас от него осталась легенда, то есть самая подлинная реальность. Что делалось по научной части в здешних исследовательских институтах - наверняка важно, хотя и непонятно, но гораздо важнее, что вся страна знала: здесь проходит большой КВН по научному обоснованию оптимизма. * * * Когда я поделился своими карибскими впечатлениями о "Веселых ребятах" со знатоками советской ностальгии - Сергеем Гандлевским и Тимуром Кибировым, даже они не вполне поняли: "Ну да, сплошной восторг, а ты раньше не знал? Почему, чтобы ощутить это, нужно посмотреть фильм на Багамских островах?" Так получилось, подтвердилась правота Шкловского с его теорией остранения. Для того тоже снимал фильм Александров, сочиняли песни Дунаевский с Лебедевым-Кумачом, пели Орлова и Утесов - чтобы выйти с шумящей в ушах мелодией "Легко на сердце от песни веселой" на палубу теплохода, совершавшего в Карибском море круиз для участников славистской конференции, увидеть черных людей в белых штанах под кокосовыми пальмами, услыхать дребезжанье банджо, почуять запах чуть подгнившего за день манго на лотках вдоль причала. Такое, по выражению того же Шкловского, "обновление сигнала", усугубление нереальности происходящего - возвращало к некоей норме после безумия, бушевавшего полтора часа на телеэкране в салоне шлюпочной палубы. Без подобного радикального остранения трудно осознать явление "Веселых ребят", да и весь феномен советского оптимизма. Взглянуть со стороны - и изумиться кромешной чистоте позитивных эмоций. Сам факт наблюдения изменяет наблюдаемый объект. Потому и полезно субъекту залезть на пальму в совершенно другом полушарии, чтобы не испытывать давления собственного опыта, чтобы не возненавидеть всех этих никогда не бывших на свете кумачовых лебедей - с одной стороны, а с другой - не возлюбить их слишком пылко как отзвуки своего неизвестно бывшего ли, но оттого еще более дорогого прошлого. "Веселые ребята" - один из главных культовых фильмов советской эпохи. Александровская картина могла бы войти в призовую тройку - например, вместе с "Чапаевым" и "Семнадцатью мгновениями весны". Пожалуй, претендовала бы и на первое место: "Веселые ребята" стали предметом обожания и многократного пользования - то есть культом - даже без двух вспомогательных козырей. В фильме нет безусловного сильного героя - как Чапаев и Штирлиц, и нет идеи преодоления, нет катарсиса. В "Веселых ребятах" - ничего, кроме веселых ребят, то есть беспримесной идеи необоснованного святого оптимизма. Поразительно, но снятая в 34-м году картина - первая советская музкомедия - была в самом деле внеидеологична, там нет прославления доктрины или строя. Какие именно слова поет Утесов: "Нам песня - что - помогает"? Десять из десяти ответят: "Строить и жить". Но пастух Костя выпевает другие слова - "жить и любить", это потом песню отредактировали. Нет в первом варианте куплета "Шагай вперед, комсомольское племя", это потом добавили. Иной был первоначальный замах - мир менять, а если племя не комсомольское, то уж не шагай? Или не вперед? Забота была о всех племенах - карибских тоже. Под постороннее банджо удается расслышать первозданный текст, в других обстоятельствах слишком сливающийся с Гимном Советского Союза. Услышать надо, ведь только внеидеологический оптимизм и стоит внимания: когда смеются по приказу - нет загадки. Как точно написал Кибиров: "Люди Флинта с путевкой обкома что-то строят в таежной глуши". Осмысленная романтика, идейно направленное веселье - все более или менее ясно. Но вот откуда бралась та ненагруженная эмоция, которую отчасти иронически, отчасти завистливо пытались возродить ранние шестидесятники - вроде Саши Зеленина из аксеновских "Коллег": "Как хорошо, что земля - шар!", вроде героя фильма "Я шагаю по Москве": "Бывает все на свете хорошо, в чем дело, сразу не поймешь". Однако постсталинские времена были уже декадансом оптимизма. В культуру хлынул поток искренности и лирики, неотделимой от грусти: "Опять мы с тобой повздорили... Молчишь, не глядишь и куришь все, тянешь свой "Беломор". Правда, существовала принципиальная установка на разрешимость коллизий: произнесем "Давай никогда не ссориться" - и не будем. Но уже не казалось, что всего только и нужно - выйти вместе на лыжную прогулку в синих байковых шароварах. Жизнь сложна: "Смотри, даже солнышко хмурится", но все-таки: "Пусть в счастье сегодня не верится - не беда, не беда, давай навсегда помиримся, навсегда, навсегда". Эдита Пьеха могла восклицать: "Человек идет и улыбается, значит человеку хорошо!", но давала и разъяснение: "Может, он в свой город возвращается, может, путь зовет его большой". Идеологии нет, но ощущается потребность хоть в какой-то мотивации поступков и чувств, а не просто - "мы будем петь и смеяться, как дети". Более того, в веселье отыскивалось прикладное назначение. "Чудо-песенка" Лядовой, в которой изрядную часть текста составляют свист и слова "Тара-тара-тара-тара-трам-па-па-па-пам" - заканчивается прямым указанием: "И вот теперь я вам советую: ведь жизнь идет, летят года - не расставайтесь никогда вы с песней этою и пойте все ее всегда". До разброда 60-х, в сталинистской позитивной эстетике, оптимизм преобладал идейно нагруженный. "Привальная-веселая" Лебедева-Кумача: "Песня колет, песня рубит, песня с нами ходит в бой. Ох, не любит враг, не любит нашей песни боевой!" или полная веселой щедрости песня Мурадели-Михалкова: "Оборона - наша честь. Дело всенародное. Бомбы атомные есть, есть и водородные!" На этом фоне выделяется ничем не замутненная радость "Веселых ребят". Если в "Чудо-песенке" слышна рекомендация психотерапевта, то в александровской комедии фигурируют не врачи, а пациенты. В "Веселых ребятах" - явственные симптомы невротика: экстатичность, импульсивность, увлеченность идеей до умоисступления, хаотичность движений и высказываний, тотальная неадекватность. Речь идет не об эксцентрической неадекватности, на которой построены все комедии положения, но о мировоззренческой, когда отвергнутый влюбленный пастух не вешается, как кажется сначала, на дереве, а влезает на него, чтобы спеть в ветвях о том, "как хорошо на свете жить". "Сердце, тебе не хочется покоя" - родным хрипловатым баритоном заводит Утесов, а за ним весь народ, и вдруг сердце сжимается от острого странного ощущения: что-то не так. Не может человек всерьез не желать себе покоя, самим Пушкиным приравненного к счастью. Речь допустимо вести и о более тяжелых вариантах, чем истерический невроз: об извивах и фазах маниакально-депрессивного психоза - веселье без логического обоснования, некритическом отношении к действительности, неспособности представить негативное развитие событий. Если больной в состоянии осознать свою болезнь, но продолжает быть повышенно оптимистичен, то возникают сомнения - в порядке ли лобные доли мозга, возможно, имеет место их недоразвитие, или травма, или опухоль. Еще это бывает при прогрессивном параличе, при некоторых сифилитических поражениях мозга. Выбор широк. В "Веселых ребятах" и других памятниках эпохи - шизофренические симптомы так называемого нарушения порядка общественных кругов, когда социальная проблематика становится важнее и ближе, чем личные и семейные дела ("жила бы страна родная, и нету других забот"). Установка на исключительность своей страны и народа преисполняет особым эгоцентрическим восторгом, безмерной верой в себя, чреватой как тиранией на всех уровнях - от семьи до государства, так и готовностью к жертве - кто бы этой жертвой ни оказался. Павлик Морозов, Александр Матросов, Зоя Космодемьянская и множество других альтруистических невротиков созданы и воспеты сталинской культурой. Созданы и за это воспеты или воспеты и тем созданы - правильный порядок слов установить так же невозможно, как подлинный ход событий. Можно лишь попытаться понять, что лежало в основании общественного нездоровья - того бездумного оптимизма, который нашел высшее воплощение в "Веселых ребятах". Смеховая стихия в этом фильме особая. Григорий Александров, съездивший накануне с Эйзенштейном в Штаты, много позаимствовал у Мака Сеннета, братьев Маркс, Ллойда, Китона, не говоря о Чаплине. Но часто у Александрова смех вызывают не трюки и ситуации, а сама наэлектризованная до болезненности атмосфера оптимистического подъема, когда челюсти сведены заранее, и хохот возникает самопроизвольно, каскадом - как кашель в том же кинозале. Запад был поражен: "Москва смеется" (под таким названием "Веселые ребята" шли за границей). Чаплин говорил: "Американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это - большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами". Таково пропагандистское воздействие внеидеологических приемов, и зря Эйзенштейн называл фильм своего приятеля "контрреволюционным". Картина была вполне революционная - в том смысле, что воспроизводила пафос позитивных преобразований: захотим сделать несправедливый строй справедливым - сделаем, скажем "давай никогда не ссориться" - помиримся. Безудержный восторг от себя и всего окружающего - крайнее проявление мироощущения, при котором все подчинено рациональному анализу и все вопросы имеют ответ. Как говорил Базаров Аркадию: "Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?" Просветительская философия, уверенность в постижимости всех явлений - основа оптимизма, который мог принимать такие тревожно-причудливые формы. Утопических высей пытались достичь рациональными средствами, и на этом пути произошло смешение понятий: "жизнеутверждающий смех" стал жанровой принадлежностью не искусства, а самой жизни, из которой успешно изымалась всякая метафизика. Материалистическое (на словах, в мыслях, на деле) общество разделяло пафос позитивизма с режиссером Александровым, композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачем, пастухом Утесовым, домработницей Орловой и другими "веселыми ребятами". Гимн первой организации, в которую вступал советский человек, начинался словами: "Мы - веселые ребята, наше имя - октябрята". * * * Справа и слева - институты Академгородка. Мы идем по проспекту академика Лаврентьева со Светланой Павловной Рожновой, которая помнит здесь все в деталях, даже первый в СССР конкурс красоты, устроенный в 62-м в клубе "Под интегралом". Институтские параллелепипеды унылы: просто рабочие места. С какой-то фантазией построены лишь первые жилые дома, красновато-желтые, с виду уютные. Спасают деревья: множество дивных берез в самом Городке и по дороге сюда. Жизнь шла внутри, 60-е ориентировались на аскезу 20-30-х, и в конце концов, проклятые народом хрущобы - доведенный до отчаяния конструктивизм. Выдуманный физик из образцового шестидесятнического фильма "Девять дней одного года", недоуменно спрашивающий: "Зачем мне квартира?", не совсем уж выдуман. См. "Понедельник начинается в субботу" бр. Стругацких. "К Стругацким относились с легкой иронией, но книги их были здесь в каждом доме", - говорит Светлана Павловна. Ирония понятна: так всегда относится прототип к герою. Однако веселый и лихой оптимизм, порожденный знанием да еще и знанием того, что всё можно узнать, и всё узнаем вот-вот, если не к вечеру, то завтра - в книжке Стругацких передан. Мимо стоящего в истоке проспекта Института ядерной физики сворачиваем к легендарному клубу "Под интегралом", то есть к зданию столовой, где клуб размещался. Первый этаж называли Знаменатель, второй - Числитель. Тут шли неслыханные дискуссии - да весь Городок пользовался благами просторной географии: в 65-м, через полгода после снятия Хрущева, собирались, чтобы обсуждать "Кому вы доверяете по политической информации - ТАСС, Голосу Америки, Би-Си-Си, Пекину?" Или: "При каких условиях демократия является фикцией и как с ней бороться?" Или: "Зачем комсомол стране, зачем комсомол нам?" Вольная жизнь Городка оказалась короткой, как и все укороченные Прагой советские 60-е. Тут и Праги не дождались: в 59-м еще громили вейсманистов и морганистов в Институте цитологии и генетики ("нет боевых товарищей мичуринского направления"), а уже в феврале 68-го погнали с работы тех веселых и находчивых, кто подписал письмо в защиту арестованных диссидентов. Вскоре прикрыли клуб "Под интегралом" - после мартовского фестиваля бардов, на котором вместе с Юрием Кукиным победил Александр Галич. Навстречу, как рояль из кустов, выходит Леонид Боярский, основатель клуба "Сигма", конкурента интегральцев. Знакомимся, и Рожнова с Боярским немедленно вступают в спор, длящийся, как становится понятно, десятилетиями. "Понимаете, - апеллирует "Сигма" к новому человеку, - их закрыли, конечно, грубо и несправедливо, но они сами пришли бы к концу через год-два: у них водка текла рекой! - У кого это водка текла рекой?!" Дискуссия в том самом стиле: сочетаются ли интеллектуальность и духовность с выпивкой? Доводы горячи, эмоции свежи. В конце 70-х на 55-ю стрит между Восьмой авеню и Бродвеем, в книжный магазин Мартьянова, организатора первого покушения на Ленина, приходил Коверда, убийца Войкова. Давние приятели не могли простить друг другу партийной принадлежности: Коверда был кадетом, Мартьянов левым эсером. Они подолгу хрипло переругивались, стоя среди ящиков с отрывными календарями, отмечавшими даты тезоименитств, потом садились рядышком и ели из баночек фруктовые смеси. В Академгородке говорят не просто "поехать в город", как принято повсеместно, но даже - "поехать в Новосибирск", начисто отстраняясь, обосабливаясь. В том числе - во времени. В вестибюле Дома ученых, где выступали все знаменитости страны, и сейчас вывески кружков - языковых, музыкальных, коллекционерских. Время от времени - КВН. Та стругацкая жизнь еще поддерживается геройскими усилиями, но кругом не только тайга, но уже и Силиконовая тайга - попытка ответа на калифорнийскую Силиконовую долину. Иная жизнь, в которой тоже понедельник начинается в субботу, но потому, что понедельник - каждый день. Будни - не праздники, будни - будни. Их будничную цель простого внятного благосостояния, маленькую и непонятную, как чип, не разглядеть из космоса новосибирских основоположников. В центровой гостинице - неоконструктивистской коробке недавней польской постройки - вечер с участием местного начальства и других больших людей города. Пожилой проверенный оркестр в усах, лысинах, красных бабочках. В разгар танцев на эстраду поднимается губернатор и берет микрофон, у него приятный баритон, у него правильный кабацкий репертуар: "Как упоительны в России вечера...", "Когда простым и нежным взором...", "Призрачно все в этом мире бушующем...", "Тормози, моя Зизи...", у него блаженная улыбка и томно прикрытые от занятия любимым делом глаза. Среди танцующих пробираются высокие молодые люди в черном, шепчут на ухо избранным. Избранные поднимаются в номер местного олигарха, единственный в отеле четырехкомнатный "президентский" люкс. На низком столике - виски той марки, которую окружение олигарха называет не иначе как "Ваня Ходок", разновидности "блэк лейбл". В вазах - фрукты. Олигарх говорит только о футболе, увлеченно, со знанием дела, отмахиваясь от других тем. По отмашке помощника из соседней комнаты выходит струнный оркестр: две скрипки, альт, виолончель. Кое-как звучит Вивальди. Не очень важно как, потому что все четыре исполнительницы - юные, хорошенькие, в прозрачных пеньюарах на голое тело. Господи, снова КВН. Вечный, неизбывный, не о нем ли писал Василий Розанов: "Милая русская привычка говорить, писать и даже жить не на тему. Вы не замечаете этого, что почти все русские живут не на тему? Химики сочиняют музыку, военные - комедию, финансисты пишут о защите и взятии крепостей, а специалист по расколоведенью попадает в государственные контролеры, выписывает из Вологды не очень трезвую бабу и заставляет все свои департменты слушать народные песни". Они, извращенные временем, но по сути неизменные, физики-лирики: олигарх-футболист, бляди с Вивальди, губернатор на эстраде. Красиво плывет над замирающим Энском, над мерцающей в темноте Обью, над сумеречной географией родины: "Как упоительны в России вечера".
Петр Вайль Чуйский тракт На Горном Алтае все большое, как водится за Уральским хребтом. Принятая единица измерения площади - Португалия. Горный Алтай равен Португалии. Или Венгрии, кому больше нравится. Или трем Бельгиям. Исконная российская забава. Правда, здесь она впечатляет не слишком: память разбалована непременными "пятью Франциями". И вообще, настоящий размах - дальше к югу по Чуйскому тракту, который протянулся на шестьсот двадцать километров от Бийска до Ташанты на монгольской границе. Там белки - снежные вершины, во главе с высочайшим белком Сибири, горой Белухой. Там уже полное безлюдье.
На озерно-холмистом севере Горного Алтая еще теплятся сравнения с южной Шотландией, предальпийской Италией. Только попадаются не замки или шале с цветами и газонами, а редко-редко - стандартно-бетонные поселки. Лежащее стадо коров - рыжей поляной на опушке тайги. Ржавый скелет обобранного до цельнолитой основы трактора. Табун медленно пересекает шоссе. Объект отдыха с деревянной садовой скульптурой: медведь разрывает пасть крокодилу. Крокодил уже сдался и выплюнул солнце, оранжевое колесо катится изо рта, глаза из орбит, но медведь не унимается. Возле пыточного монумента играют в волейбол привыкшие ко всему дети. Под плакатом "Прием шкур КРС" безмятежно пасется КРС, рядом - крупные серые свиньи. Высокие лесистые холмы, быстрые извилистые реки, разновеликие озера: от крохотного с алфавитным названием Ая, единственного подходящего для купания, до огромного Телецкого, в котором с удовольствием купаться нельзя никогда. Новичкам сразу рассказывают, что утопленники нетленными лежат в очень холодной очень прозрачной воде веками. Места баснословные. Самая заметная отрасль промышленности Горного Алтая - гардинно-тюлевая. Предметы экспорта - панты и козий пух. На рынке в Майме навязывают жевательную лиственничную серу: "Очищает зубы только так! Десны укрепляет. Спасибо скажешь". Еще на третьи сутки изо рта выковыриваются коричневые комочки. Челюсти не разлепляются, мешая спрашивать дорогу. На дороге врут все и всюду. Но есть зависимость: чем безлюднее кругом - тем безответственнее. "Сколько километров до Верх-Бийска?" Пятеро перекуривающих у обочины шоферов дают разные цифры, различающиеся вдвое. "Асфальт до конца пойдет?" - "Это да, до самого конца!" - все хором. Асфальт кончается через два километра. Потому и завязли в России Наполеон и Гитлер: их лазутчики брали языка и собирали такие сведения. Дело не в сознательном вранье, даже не в беззаботной фантазии, а в удивительной способности превратить и без того не очень логичный по своей структуре язык в инструмент сокрытия информации. (Замечательно точно это показано в рассказах и фильмах алтайца Шукшина.) На Чуйском тракте - славный некогда Манжерок, где устраивали столицу советско-монгольского братства с задорным гимном, звучавшим по всему Союзу: "Расскажи-ка мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок, может, это островок". Рассказываем дружкам: сейчас это невзрачный придорожный поселок, а центральное его событие - ежегодное августовское состязание "Карась-Год такой-то" на Манжерокском озере. Призеры за три часа выуживают по кучке малозаметных рыбок: на приличную уху потребуется целый пьедестал. Зато в Телецком озере ловится мелкий вкусный сиг, хорош для благородной ухи, и хариус, которого можно и нужно есть свежепросоленным вечером того же дня. К Телецкому сворачиваешь с Чуйского тракта за Горно-Алтайском, дорога идет полого вверх среди непередаваемых красот черневой тайги: пихты, кедры, осины. В приозерном поселке Артыбаше есть смысл запастись: магазин, помимо общероссийского водочного набора, предлагает вино "Слеза монашки" и "Шепот монаха" - для старообрядческих краев вызывающе. Вдоль берега - более или менее, чаще менее, добротные домики с самодельными зазывными вывесками. Хотя озеро перед глазами, на фанерке оно для убедительности изображено еще и масляными красками, поверху надпись: "Тишина. Уха. Баня". Триада счастья. Счастья тут искали русские староверы (кержаки или каменщики, как их называют на Горном Алтае), покидая Россию ради Беловодья - страны древнего благочестия на берегах белых вод Катуни, Бии, Чуи. Места диковинные, опутанные легендами, выраставшими буквально из земли: золото скифов, найденное еще в петровские времена; "алтайская невеста" из пазырыкских курганов; знаменитые "каменные бабы", которые всегда и только - мужики, воины; серебро демидовских рудников. Непостижимый здешний народ с непонятным языком и нравами, с упрямой верой в неведомых богов, приводившей в отчаяние православных миссионеров и партийных работников. Об алтайцах даже в современном путеводителе по-расистски сказано: "Мужчинам свойственна склонность к философии, а женщины прекрасные хозяйки". Философичности коренного населения поспособствовала русская водка, завоевавшая Алтай так же, как всю азиатскую Россию. Через Чуйский тракт шла торговля с загадочным Китаем. В 30-е сквозь горы пробивали путь раскулаченные и зэки. На перевалах бесследно исчезали караваны и автоколонны. Про это - красивая корявая песня: Есть по Чуйскому тракту дорога,
Любой собеседник понимающе поднимает брови, качает головой: Чуйский тракт, да-да, как же, слыхал. Само словосочетание звучит чудно, вкрадчиво просится в название чего угодно - и напросилось. Вернувшись с Горного Алтая, я спросил знакомого, который за семьдесят пять лет жизни не оставил белых пятен от Карпат до Сахалина. "Чуйский тракт, как же, у меня там керя был, гонял на МАЗе в Монголию. Рассказывал, представляешь, его на собственной свадьбе застукали с тещей в подсобке. Говорит, после того супружеская жизнь как-то не пошла, через три года развелись. Так на второй свадьбе снова - с тещей, такая традиция сложилась, судьба, значит. Да, Чуйский тракт, помню". Нечто очень шукшинское в этой истории: дикая, безжалостная, смешная шукшинская правда. Своя отдельная подлинная жизнь - как та, из обычной заметки в газете "Звезда Алтая".
Тушкен упал Во вторник 21 августа над тайгой промчался ветер, а кое-где с градом. Часть созревшей шишки упала. "Тушкен прошел" - зашумели в деревне и начали лихорадочно собираться в тайгу. На следующий день в Каракокше на улицах было тихо. Лишь возились в пыли ребятишки да бабушки сидели на лавочках в тени деревьев. Кто был не обременен работой, а таких в Каракокше подавляющее большинство, уехали "на орех". Уменьшился "пчелиный рой сомнамбул-пьяниц", шатающихся по деревне. Остались лишь те, кто так и не смог выбраться из крутого запойного пике. Орех в этом году есть. И будут его принимать в отличие от позапрошлого года подороже. Уже сейчас Чойский лесхоз за килограмм ореха дает 15 рублей. У частных заготовителей цена будет еще больше. Тайга-кормилица, говорят в Каракокше, дала орех. Значит, будут какие-то деньги, и детей в школу можно собрать. Вот и пришли в начале третьего тысячелетия к своим истокам. Как и сотни веков назад, живут в Каракокше собирательством и охотой. Больше рассчитывать не на что. Каракокша - в полусотне километров от турбазы на Телецком озере. Но репортаж - из другого мира, другой эры, другой жизни. Собственно, об этом и речь в последнем абзаце. В первых же строках не все толком понятно: тушкен - это ветер или орех? С одной стороны, он прошел, с другой - упал. Узнать легко, но спрашивать не хочется и не надо, потому что не твоего ума это дело. Ты уедешь, а тушкен останется с теми, кто тут живет в легендарном неподвижном времени. Эпос первого абзаца - сродни зачинам алтайских мифов: "В те времена, когда леса еще не было, а камни были мягкими..." Теперь, когда камни отвердели настолько, что покрылись лесом, на Чуйском тракте все равно хватает чудес - бытовых, обиходных, нормальных. При всей славе Шукшина его родное село Сростки прославлено, в первую очередь, придорожным рынком. Все знают, что именно тут нужно сделать съестные припасы на дорогу. Рядом пестро облицованный магазин с прибитой картонкой: "Принимаем посуду: водочная - 1.00, чебурашка - 1.00". Вдоль шоссе на перевернутых ящиках - помидоры, яблоки, маринованные опята, квашеные грузди, кедровые орешки, мед, немного кукурузы в горячей воде. Обычные рыночные разговоры: "Разве на яйцо есть спрос? Скажи мне, ну везу я в город яйцо - и что? Привез яйцо - и что, я спрашиваю?" Главное, ради чего тормозят в Сростках легковые и грузовые - чуть дальше. Сначала кажется, что сюда каким-то дивом переместился московский бульвар с длинным рядом бабушек, покачивающих детские коляски. Только здесь в колясках, для удобства транспортировки и сохранения тепла, заботливо укрытые одеяльцами - пирожки. С мясом, капустой, курагой, особо излюбленные - с луком и яйцами (яйцом!). Бабки привычным жестом поправляют одеяльца, что-то напевно прибарматывают. Бабки окликают покупателей, не жалея ласкательных суффиксов, не повышая голоса. Бабки баюкают пирожки. Проходит и падает тушкен. * * * У дома матери Василия Шукшина в Сростках установлен турникет - вряд ли затем, чтоб толпы не снесли в энтузиазме основной мемориальный объект на родине писателя, просто такова алтайская мода: турникеты при входе на турбазы, в дома отдыха, просто на мостики через ручьи (может, самый большой начальник - из вахтеров). Тем не менее мысль о незарастающей тропе и мавзолейной очереди - возникает. Однако Сростки многолюдны только в конце июля, в шукшинские дни: все-таки слишком далеко от чего бы то ни было. Во дворе - бронзовый памятник работы Клыкова. Замираешь перед неандертальским обликом статуи: огромные кисти рук, свисающие до колен, круглые покатые плечи, вместо ступней - некие ласты, плавно переходящие в подножье. С пугающей простотой исполнен замысел - художник, вырастающий из земли, плоть от плоти.
Теперь Шукшин канонизирован: нормальный процесс освоения и присвоения того, что было чуждым и враждебным, как с Джойсом в Ирландии. Именно на родине труднее всего понимали Шукшина при жизни. Он приводит письмо земляка после выхода фильма "Печки-лавочки": "Не бери пример с себя, не позорь свою землю". Рецензии на картину в "Алтайской правде" и "Бийском рабочем" тоже сводились к отрыву от почвы. Сростинская библиотекарша Д.Фалеева вспоминает: "Василий Макарович чувствовал эту неприязнь и болезненно переживал ее. От матери как-то слышала: ходит-ходит иногда по комнате, курит, хмурится, а потом вздохнет и с такою обидою произнесет вроде как сам себе: "Гады, я ж люблю вас!". В Сростках в 67-м году с трудом удалось устроить встречу уже всесоюзно знаменитого Шукшина с публикой: "Сестра Наталья Макаровна всю дорогу успокаивала его, а он твердил одно: не могу, Натаха, не могу, будто в чем виноват перед ними". То же повторилось в 70-м: "Опять он не выступал, а словно отчитывался перед земляками". Шукшин написал в самооправдание специальное "Признание в любви" и всего за год до смерти, на вершине славы, "Слово о "малой родине". Земляки по-свойски не стеснялись обозначить то, что ощущалось, но не проговаривалось в те годы: внеположность Шукшина существующей традиции писаний о народе, о берендеях, в которых живет настоящая правда. Его все загоняли в компанию деревенщиков, а он был - подлинный экзистенциалист. С толку сбивало то, что он писал о сельской жизни. Алтайские крестьяне плохо связывались в сознании с Камю и Антониони, а зря. Стоит пересмотреть картину "Живет такой парень". В самом начале 70-х советскую интеллигенцию восхитил изящный фильм Иоселиани "Жил певчий дрозд", который воспринимался как перенос на родную почву западных, условно говоря, сартровских социально-психологических мотивов. Шукшинский Паша Колокольников (в блестящем исполнении Леонида Куравлева) на семь лет раньше явил такого героя - обаятельного и бесполезного, в чьем существовании либо вовсе нет смысла, либо есть столь высший, что не стоит и пытаться его разгадать, разве только догадаться. Правда, под конец шукшинскому персонажу пришлось все-таки в соответствии с каноном совершить подвиг, чтобы оправдать свое место на земле - и это, наряду с деревенским антуражем, помешало разглядеть суть картины. Сам автор уже через четыре года публично пожалел о том, что вставил сцену геройства ("сработала проклятая, въедливая привычка: много видел подобных "поступков" у других авторов и сам "поступил" так же"). В рассказах Шукшин такой слабины не давал. Обладая замечательным чувством юмора, он писал точно, трогательно и смешно о том, что принято было считать серьезным и важным. В эпоху всеобщей заботы "Есть ли жизнь на Марсе?" его персонаж говорит о возможной встрече с инопланетянами: "Ишо драться кинутся". Шукшинскую деревню населяют бестолковые одинокие люди - то есть такие, каковы они во всем мире: неуверенные, сомневающиеся, непонимающие. "Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех - свои... И все? А зачем?" - классический толстовский мотив, очень непопулярный, если вовсе не запретный, в шукшинские времена. Верная и точная - еще оттого, что не афористичная, а расплывчатая, запинающаяся - формулировка мироощущения: "Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про любовь, страдают, слышал даже - стреляются... Не притворяются, а привычка, что ли, такая у людей: надо говорить про любовь - ну давай про любовь". Основная тема Шукшина - одиночество: "Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку". Как тщательно он выписывает концовки рассказов, ставит запоминающиеся, принципиальные точки: "Он шел и молча плакал. Встречные люди удивленно смотрели на него... А он шел и плакал. И ему было не стыдно. Он устал"; "Конечно, - согласился он. - Одному плохо"; "Все же, как ни больно было, это был праздник. Конечно. Где праздник, там и похмелье, то так... Но праздник-то был? Был. Ну и все"; "Ходил в сени пить квас. Выходил на крыльцо, садился на приступку и курил. Светло было в деревне. И ужасающе тихо". Человеческую неприкаянность Шукшин ощущал с редкой остротой. С редкой силой - описал ее. Шукшин сложился как-то исподволь, появившись в тридцать с лишним лет сразу полноценным писателем. По мемуарам видно, что те, кто встречались с ним в молодости, не могут вспомнить толком ничего интересного. Шукшин словно не вырастал, а получился. Его публицистика многоречива и банальна, сатира ("Энергичные люди", "В некотором государстве") прямолинейна и плоска. Он художник интуитивный, а не интеллектуальный. Главные свои темы - безнадежность одиночества и бесполезность существования - он не столько осмыслил, сколько почувствовал, воспринял, прожил. Оттого, наверное, они звучат так естественно и убедительно. * * * Турбаза "Телецкое озеро" существует с 1936 года, электропроводка и нужники с тех пор, похоже, не менялись. В домике для VIP'ов предусмотрены ванна и унитаз на четыре комнаты, но не работают, так что лишний раз выходишь на природу, в сортир армейского образца. Стенки тонкие, в одну доску, из соседней половины отчетливо слышатся голоса - обычный женский разговор о хуях и пряниках: "Я вообще-то ему не верю, хотя на словах он говорит, что все в порядке...", "Ну и что, что с гитарой? Все молдаваны говорят, что они румыны, а сам цыган...", "Ничего я не думаю, что у меня грудь красивая, это такой вырез глубокий, чтобы летом прыщи дышали..."
Бытовые недочеты восполняются богатством оформления. На параллельной берегу тропе, чтобы не забыть о романтике - щиты с текстами песен Визбора, в захлебе любви ему приписали и "Бригантину". В конце тропы - ядовито-голубая закусочная "Лесная нимфа". Для верности на вывеску указывает рукой фанерная девушка почему-то в длинном вечернем платье, целомудренно-блядского вида, как в рекламе прокладок. Внутри - зал со сценой и балюстрадой, что-то здесь прежде было иное, торжественное. Выше по склону тянется череда крытых толем домиков-теремков без окон, в которых ночью либо надо открыть дверь и замерзнуть, либо закрыть и задохнуться. На тех местах, где по здравому смыслу должны быть окна - плакаты "Береги природу", "Земля - твой дом", "Познавай свою родину". Даже не верится, что стоит сделать поворот кругом, и увидишь то, от чего захватывает дух сколько ни смотри: эту воду, эти горы, эту тайгу, для которых нет ни красок, ни слов, одна лишь благодарная память. Как ночью ощутимо и слышно дышат все сорок кубических километров Телецкого озера. Как по утрам перерезают горы перья тумана. Как задувает южный ветер - "верховка", и катер несется по тряской мелкой волне, будто по ухабам. С наступлением темноты над головой - непредставимое обилие низких ярких звезд. Внезапно идет сильный поток теплого воздуха - из пустыни Гоби. Здесь так с легкостью и говорят, хотя где она, пустыня, за какими дальними хребтами? Но путь теплого ветра известен - через долину Чулышмана и по озерной котловине, между гор, как по аэродинамической трубе. Тут вообще остро ощутима география, ее планетарные масштабы: бутылку, брошенную с моста в Артыбаше, понесет вытекающая из Телецкого озера Бия, которая сольется с Катунью, образовав Обь, и по почти морской шири после слияния с Иртышом вода доставит твою стеклотару в Северный Ледовитый океан. Вечером все собираются на большой поляне у озера, которая именуется Вертолетной площадкой. Никаких вертолетов нет в помине, название напоминает о давних славных временах, подобно какой-нибудь Триумфальной площади. Приходить нужно засветло, потому что фонари не работают, и с узкой доски, переброшенной через топкую канаву, лучше упасть по дороге обратно. На Вертолетной площадке разворачивается этнический фестиваль "Живая вода", с музыкой и хакасскими шаманами. Камлания безжалостно назначаются на шесть утра, обещают, что шаман научит главному. Чему нужно учить того, кто способен после поздней гулянки встать в полшестого? Но неофиты послушно входят с востока в медицинское колесо из булыжников, что-то обретая, и сонно бредут вокруг костра, поднимая руки вверх, после чего действительно появляется радуга. Самое главное и живое - замечательная музыка: неслыханное звучание варгана, топшура, хомыса, тоура. Новый знакомый из Тувы учит играть на губном варгане. Инструмент, похожий на зажим для галстука, надо прижимать к зубам, большим пальцем отводя пружинящую железку. Резкая волнующая вибрация - может, еще не музыка, но уже новое сведение о себе. Так расширяет представление о человеческих возможностях горловое пение. То, что совершает алтайский батыр под бубен батыра монгольского, вначале потрясает именно с этой точки зрения, как американский баскетбол. После, привыкая и вслушиваясь, обнаруживаешь иную, но безусловную гармонию в рокочущих, хрипящих, урчащих звуках тревожного ритма. Сильный довод против торжества белой расы.
Назад в эту Европу - снова по Чуйскому тракту. Дальше, за Бийском, станет плоско и неинтересно, но туда еще ехать и ехать, и пока перед глазами - утреннее Телецкое озеро, со штриховкой берез по грунту елей, с медведями, которые по первому солнцу вышли греться на склон Сорной горы. Названия гор даны без большой теплоты - Сорная, Купоросная. Непреходящее ощущение: то, что сделано человеком на Алтае, сделано без любви. Надо как-то особо неприязненно и презрительно относиться к окружающему миру, чтобы построить освенцимские теремки, не перекинуть мостик через канаву, забить окна в столовой, подобрать такие пронзительные краски и потушить фонари. В эти места уходили - старообрядцы, сектанты, казаки. Наверное, это важно: сюда не приходили, здесь скрывались, прятались. Оттого, может быть, по сей день чувствуется отдельность природы от населяющего ее человека. Он не растет из земли, вопреки замыслу скульптора Клыкова. По-настоящему колонизация не удалась. За Алтай не боролись, просто в середине XVIII века провели карандашом по карте и присоединили. Тут все, что природа - прекрасно, даже преувеличенно прекрасно. Все, где отметился человек - неуклюже и чуждо. В открыточных котловинах, окруженных нарядными горами - бетонные кубы и ржавое железо. Горный Алтай равен Португалии. Или Венгрии, кому больше нравится. Или трем Бельгиям. Все большое, широкое, объемное. Пустое. Безлюдное. Сергей Юрьенен: Цикл "Приобретение Сибири" войдет в новую книгу писателя-путешественника и нашего коллеги. Продолжение >>> Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
