Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновБулгаков, или соблазн о ХристеНедавно в Соединенных Штатах имели место два культурных события, самих по себе не то чтобы сенсационных, но вызвавших на размышления довольно серьезные, поставившие или, лучше сказать, имплицитно в себе содержавшие серьезные темы. Я имею в виду книгу английского католического историка Джона Корнвелла о папе Пие ХII, вызывающе названную "Гитлеровский Папа", и телевизионный документальный фильм о нынешнем Папе Иоанне-Павле Втором, сделанный американским общественным телевидением Пи Би Эс, тоже весьма критичный по отношению к фундаментализму нынешнего понтифа. Пию Двенадцатому инкриминируется прежде всего его позиция в отношении нацистского геноцида евреев - его молчание и пассивность; сюжет, давно известный, даже в СССР, где была переведена, но в театрах, кажется, не шла нашумевшая в свое время пьеса Рольфа Хохута "Наместник". Что же касается Иоанна-Павла Второго, то отношение к нему на Западе отнюдь не такое, как у Солженицына, однажды назвавшего его чудом ХХ века. Особенно критичны к нему феминистки за его позицию в отношении абортов, в их кругах нынешний Папа попросту - персона нон грата. К тому же он упорно противится идее ординации женщин в католической церкви. Но более общий вопрос, конечно, интересен: возможно ли совместить с исповеданием тех или иных фундаментальных ценностей чуткость к потребностям времени? И еще более широко поставим тот же вопрос: а существует ли вообще фундаментальные ценности? Именно в такой постановке этот вопрос всплыл несколько лет назад во время Каирской демографической конференции, когда против так называемого планируемого деторождения выступили исламские фундаменталисты - и Римский первосвященник, все тот же Иоанн-Павел Второй. Фундамент тут - завет Бога: плодитесь и размножайтесь. А реальность - демографический взрыв, грозящий прежде всего тем, что растущее население в обозримом будущем невозможно будет прокормить. Вот и сочетайте одно с другим - решайте квадратуру круга. Мне хочется сейчас спроецировать обсуждаемую проблему на один сюжет из истории русской философской мысли. Вспоминаются два выдающихся философа - Сергей Булгаков и Николай Бердяев. Они явили живую персонификацию указанной проблемы. Сергея Николаевича Булгакова - или отца Сергия Булгакова, как стали его называть после того, как он принял священство в 1918 году, - мне случилось недавно перечитывать: его недавно вышедший в России сборник "Тихие думы", в который включены не только статьи из одноименной книги 18-го года, но и некоторые другие тексты, в том числе очень интересные Автобиографические заметки отца Сергия. Вот эти заметки я читал впервые. Они навели меня на размышления - и не на тихие думы, а на довольно мрачные мысли, не лишенные даже некоторой агрессивности в отношении ряда тем и сюжетов. Некоторые высказывания отца Сергия в упомянутых Автобиографических заметках звучат по-нынешнему, прямо сказать, реакционно. При том что ни в какой прямо политической реакционности его обвинить, конечно, нельзя: не считать же таковой острое неприятие большевизма и большевицкой революции. Здесь позиция отца Сергия совершенно безукоризненна. Да и раньше, до большевиков, ему не случалось запятнать себя каким-либо неблаговидным политическим заявлением (не говоря уже - поведением). С.Н.Булгаков в политическом отношении был христианским либералом, с довольно заметными социалистическими симпатиями; точный тип того, что на Западе позднее стали называть христианский демократ. Но вот какие сюжеты встречались в духовной биографии Булгакова - его же словами из упомянутых Автобиографических заметок: ...идея священной царской власти с особым почитанием помазанника Божия для меня испарилась, и хуже того, получила отвратительный, невыносимый привкус казенщины, лицемерия, раболепства. Я возненавидел ее, в единомыслии со всею русской революцией, и постольку разделяю с нею и весь грех ее пред Россией. (Однако грех этот состоит не столько в свободолюбии и в этом смысле революционности, сколько в нигилизме и историческом своеволии, в последнем счете, самочинии с отсутствием чувства меры...) Этот режим я переживал, со дней юности своей, со всей непримиримостью, и вся связь православия с самодержавием, как она тогда проявлялась, была для меня великим и непреодолимым соблазном не только политическим, но и религиозным. ... Лишь с началом революции, и вместе с нею всей русской катастрофы, с 1905 года, я стал преодолевать революционные искушения, и однако также не в смысле измены свободе ... но в отношении к идее священной власти, которая получила для меня характер политического апокалипсиса, запредельного метаисторического явления Царства Христова на земле. Это свою тоску о "Белом Царе" и любовь к нему я выразил в диалоге "Ночь", написанном в 1918 году уже после падения царской власти. Однажды, всего на краткое мгновение, мелькнуло предо мною ее мистическое видение. Это было при встрече с Государем. Я влюбился тогда в образ Государя и с тех пор носил его в сердце, но это была - увы! - трагическая любовь: белый царь был в самом черном окружении, чрез которое он так и не смог прорваться до самого конца своего царствования. Тут и большее можно вспомнить: Булгаков, как он сам об этом неоднократно писал, с известной долей понимания отнесся к появлению Распутина в окружении царя. Самый сюжет этот он понимал: говорил, о его правомочности, о его, лучше сказать, мистической оправданности: царь возжаждал пророка (реминисценция из Владимира Соловьева, его концепции "царь - первосвященник - пророк"). И та же трагедия воспоследовала, та же подмена: вместо пророка - хлыст. Такие подмены не раз случались с отцом Сергием. Можно - и должно - думать, что возможность таких срывов и подмен лежит в стиле самого его мировоззрения, как и сам он не раз это исчерпывающе объяснял, говоря о христианской философии истории и ее основной антиномии. Но дело не только в христианской историософии, а в самом типе булгаковской философии - в том ее христианизированном платонизме, который в его конкретном случае получил название софиологии. Критики этой философии - и самый острый из них, Бердяев - говорили о невозможности соединения христианской интуиции с философией платоновского реализма. Между тем Булгаков хотел обосновать свое христианское мировоззрение именно реалистически - увидеть его укорененным в объективном строе бытия, в самой реальности - в последней реальности, жаждал космологического его (христианства) утверждения. Интересно, что этот метафизический поиск начался у него с попыток обоснования общественного идеала, в стремлении найти объективную санкцию русскому освободительному движению, в котором и сам Булгаков участвовал в первоначальной своей стадии так называемого легального марксиста, близкого к социал-демократии. Поверив, испытав Маркса Кантом, Булгаков увидел, что на почве марксистского материализма невозможно фундировать никакие идеалы, они привносятся туда философской контрабандой; а Кант, в свою очередь, показал, что, коли метафизика невозможна как наука, то нравственное сознание, факт которого несомненен, первично и не сводимо к какому-либо метафизическому основанию. И этого показалось мало ищущему, метафизически взволнованному уму. Вот что написал об этом Булгаков в предисловии к одной из ранних своих книг - сборнику статей "От марксизма к идеализму": Те люди, которые ставят задачей своей деятельности служение общественному прогрессу, стремятся к осуществлению добра в истории... Есть ли это добро только их субъективное представление, пожелание, которое они бессильны осуществить в жизни и в истории (ибо такая задача безмерно превышает индивидуальные силы человека), или же оно есть объективное и мощное начало? Есть ли оно только создание человеческого сердца, в котором живет и ложь, и всякая неправда, или же оно есть абсолютное начало бытия, в котором мы живем, и движемся, и существуем? Та двуединая правда, о которой так задушевно говорит Михайловский, правда-истина и правда-справедливость, есть ли она вместе с тем и правда-мощь, все побеждающая и превозмогающая? Есть ли добро? Есть ли Правда? Другими словами это значит: есть ли Бог? Здесь, конечно, очень интересный вопрос ставится: нужна ли действительно высшая метафизическая санкция для ориентации в вопросах практической политики и вообще жизнедействия? Сказать проще: нужно ли выдвигать пушку на всякого воробья? Мыслители склада Булгакова отвечают на этот вопрос положительно и мотивируют это тем, что не существует и не может существовать бытия религиозно нейтрального, и ежели вы равнодушны к Богу, то непременно попадете в лапы дьяволу. Мне кажется, это есть та самая проблема, на которой споткнулась Россия - вся в целом, не только ее философы. Хочется даже сказать - это и есть та самая дьявольская ловушка. Здесь нужно сказать несколько слов о философии Булгакова, об основной идее его софиологии или, как она еще называется, метафизики всеединства - этом самом христианизированном платонизме. Основная идея философии Булгакова - о предсуществовании мира в идеальном плане, в мыслях Бога (четкая параллель с платоновской теорией идей - порождающих моделей бытия). Этот идеальный план, этот божественный дизайн называется Софией - Премудростью Божией. София - идеальная основа мира и в то же время его проект, не только в смысле предвечно созданного плана, но и в смысле цели, направления движения. Это называется также душой мира, или Вечной Женственностью. Булгаков пишет: Что же есть эта Вечная Женственность в своей метафизической сущности? Тварь ли это (в смысле - сотворенное бытие)? Нет, не тварь. Занимая место между Богом и миром, София пребывает между бытием и сверхбытие Ей принадлежит положительное всеединство... София есть мир идей, то есть идеальная основа мира. София по отношению к множественности мира есть организм идей, в котором содержатся идейные семена всех вещей, в ней корень их бытия. Мир идей, идеальное "все", актуально содержащееся в Софии, существует для тварного мира не только как его основа, но и как его норма, предельное задание. И еще один важный поворот темы: что такое, по Булгакову, история, знание, вообще человеческое творчество? Это "есть выявление того, что метафизически дано, оно в этом смысле не есть творчество из ничего, но лишь воссоздание, воспроизведение данного, сделавшегося заданным, и это воссоздание становится творчеством, поскольку оно есть свободное и трудовое воспроизведение. Человеческое творчество не содержит поэтому в себе ничего метафизически нового, оно лишь воспроизводит и воссоздает из имеющихся, созданных уже элементов, и по вновь находимым, воссоздаваемым, но также данным уже образцам. Творчество в собственном смысле, создание метафизически нового человеку как тварному существу не дано и принадлежит Творцу... И бунт твари против Творца, уклон сатанизма метафизически сводится к попытке стереть это различие, "стать как боги", иметь все свое от себя. Вот главная мысль, точнее - главный эмоциональный тон философии Булгакова. Это философия необходимости, а не свободы. В этой эмоции и коренится булгаковский консерватизм, грозивший ему серьезными срывами, не только философскими или политическими, но и, можно сказать, религиозными. Такой тип философствования трудно назвать христианским. На этом всячески настаивает Бердяев. Вот некоторые его суждения о Булгакове: Булгаков не вносит своего человеческого опыта в свое религиозное сознание, не обогощает своей религиозной мысли своим путем, так как он в вечном ужасе от своего человеческого, вечно бежит от него, как от бытия, лишенного всякой божественности... Он ищет религиозного центра не внутри себя, не в глубине, не в сокровенно-имманентном ему, а вовне, в бесконечной дистанции, в совершенно трансцендентном ему... Религиозное переживание жизни в мире для него есть послушание, несение тяготы, а не творчество, - оно определяется не избыточной творческой энергией, а недостатком греховной природы... Булгаков чувствует мир как хозяйство и Бога как хозяина. Человек не имеет своей собственности, человек - управляющий этого хозяина. И он может лишь управлять возжелывать, хозяйничать на господской, хозяйской земле, но не может быть творцом, не может быть оригинальным художником жизни... он принужден определить культуру как хозяйство. Ему совершенно чуждо понимание культуры как творческой избыточности... он совсем как будто не сознает, что хозяйственное отношение к природе всегда корыстное и озабоченное, и потому не может быть христианским, евангельским. В его философии необходимость торжествует над свободой, нет у него интуиции христианской свободы. В одном месте Бердяев сказал даже большее: о том, что в этой системе философии, хотящей быть христианской философией, по существу нет Христа и что Булгаков производит впечатление человека, боящегося Христа. Вот нам и нужно подумать о том, почему христианский мыслитель мог убояться Христа; какой свет проливает вся эта ситуация на судьбы христианства в мире. В книге Булгакова "Философия хозяйства", из которой в основном я приводил предыдущие цитаты, есть и такое высказывание: Для Бога человек со всеми скрытыми в нем возможностями и силами истории вполне прозрачен, и именно благодаря этому гарантируется исход истории, отвечающий божественному плану. Свобода распространяется лишь на ход исторического процесса, но не на его исход. Промысл Божий, путем необходимости ведущий человека, есть поэтому высшая закономерность истории. Понятно, что для религиозного мыслителя христианского толка Промысл Божий не может быть злым: Бог с необходимостью ведет человечество к конечной цели - осуществлению предвечного "софийного" плана. Понятно также, что для такого типа мысли особенно невыносимы всякого рода исторические неурядицы, тем более такого масштаба, как российская большевицкая революция. Впрочем, слово "неурядица" неуместно там, где следует говорить о катастрофе. Понятно и еще одно: философия бердяевского типа, с ее апологией свободы и с готовностью к свободе, ко всяческой негарантированности бытия, лучше с такими ситуациями справляется, ибо не считает необходимость, даже Божественную, последним словом о мире и человеке. Булгакову тоже приходилось говорить, и не раз, о катастрофичности бытия и истории как об имманентном, внутренне присущем им моменте. Очень много и внятно он писал об этом в серии статей о первохристианстве; особенно интересна в этом плане работа "Апокалиптика и социализм". Но это были разговоры вчуже: в самом духовном типе своем он был человеком, так сказать, славянофильского, мирного плана, культурным консерватором очень высокого ранга, причем вне какого-либо леонтьевско-победоносцевского демонизма. В сущности это очень ценный социально-культурный тип, его можно назвать английским. И Булгаков, действительно, высоко ценил Англию; интересно, узнал бы он ее сейчас. Но дело и не в Англии; не только она изменилась, Дело в том, что в этом меняющемся - и катастрофически меняющемся - мире нет, кажется, больше места для людей и мыслей булгаковского типа; недаром он сам так глухо канул, оказавшись на Западе, - тогда как Бердяев стал фигурой мирового масштаба. Я сейчас скажу главное: христианского культурного консерватора булгаковского типа неизбежно тянет к тому строю мыслей и чувств, который гениально описан Достоевским в Легенде о Великом Инквизиторе. Последняя, предельная гениальность этой вещи в указании на всемирный парадокс: христианству не нужен Христос. Христианство как историческое тело, как культура, одним словом, то, что называется историческим христианством, не нуждается в личности Христа, в Христе как символе и воплощении всяческого антикультурного, если угодно, антибытийного бунта. Как альтернативе миру. В этом смысле подлинный христианин - это Бердяев, строивший свою философию на идее примата свободы над бытием. Драма, если угодно трагедия, Булгакова в том, что он всю жизнь был мучительно раздираем сознанием этого противоречия, этого парадокса. Он не мог отказаться от Христа; но он не мог и не хотел отказываться и от христианской культуры, от культуры как таковой. Булгаков был человек и ученый, и тонкий, и в то же время крепкий земле, повседневности - тем более в исторически устоявшихся формах христианского православного быта. Здесь была культура, здесь был стиль; но был ли здесь Христос? Вот это и было соблазном Булгакова. Соблазном о христианстве и о Христе. Впечатляющим документом этой духовной драмы останется одно сочинение Булгакова - написанный в 1918 году философский диалог "На пиру богов", предназначавшейся для сборника "Из глубины". И недаром подзаголовок к этому сочинению - Pro и contra, за и против (заимствование из "Братьев Карамазовых"). В диалоге - лучше сказать, диалогах - участвуют не два человека, а шесть; и все они - реинкарнация Булгакова, тех или иных интенций его сознания. В этом смысле избранная им форма диалога чрезвычайно удачна. Булгаков не был цельным человеком, хотя и старался производить, да и производил такое впечатление. Никто из участников этого симпозиона ему не чужд, хотя из заключительного хора, провозглашающего Осанну, он исключил Дипломата - явного и, так сказать, догматического западника. Но зато и сама Осанна звучит фальшивым звуком, натянуто. Это явно - благое пожелание, надежда, а не реальная интерпретация реальных событий. Но именно дипломату принадлежат слова, кажущиеся наиболее точной формулировкой внутренних интеллектуальных мук Булгакова: Вот в том-то и беда, что у нас сначала все измышляется фантастическая орбита, а зачем исчисляются мнимые от нее отклонения. Выдумывают себе химеру несуществующего народа, да с нею и носятся. Тут ведь не только миф о русском народе-богоносце, рухнувший в кошмарной революции, имеется в виду: то же можно сказать о всей философии Булгакова, о самой его софиологии. Это - фантастическая орбита мысли, отнюдь не подтверждаемая духовно-историческим опытом. Булгаков готов сказать - и говорит в одном месте диалогов, - что исторический крах не есть еще свидетельство неверности или неосуществимости той или иной идеи, но ведь это аргумент не имеющий доказательной силы, его нужно брать только на веру. А вбивать веру силой - это и значит быть Великим Инквизитором. Естественно, этого Булгаков не делает, но и сам временами, похоже, утрачивает веру - свой тип веры и мысли. Это и есть его соблазн. Он как толстовская княжна Марья в разговоре со странниками: чувствует, что отца и брата любит больше, чем Бога. В диалогах "На пиру богов" есть один поистине соблазняющий сюжет - о Христе и большевиках. Понятными становятся, верифицируются слова Бердяева о том, что Булгаков кажется порой боящимся Христа. Ведь как эта Осанна провозглашается? Чем кончается диалог?
Общественный деятель: Христос воскресе!
Почему дипломат воздерживается? Это что-то вроде reservatio mentalis. Вряд ли потому, что Булгаков трактует его как закоренелого и безнадежного кромешника, видит его западничество исчадием ада; скорее потому, что в глубине самого булгаковского сознания, а то и в его подсознании гнездилась мысль о безнадежности, а то и опасности Христова дела. Это как в чьих-то воспоминаниях о Толстом: Шаляпин с ним на Пасху похристосовался: "Христос воскресе, Лев Николаевич!" - а Толстой ответствовал грустно: "Не воскрес, Федор Иванович, не воскрес..." И совсем кошмарная мысль: а не воскрес ли Христос совсем не там, где ожидалось? То, что эта мысль владела Булгаковым, показывает один эпизод диалога - обсуждение поэмы Блока "Двенадцать". Один из собеседников - Беженец говорит: ...германство с его удушливыми газами, революция с душой Азефа, Распутин - все ведь это силы, и по-своему подлинные. И все они стремятся засыпать родники воды живой, совершить духовный подмен. Вообще происходит явная духовная провокация... Насчет же провокации я приведу вам один пример, маленький, но показательный: вы, может быть, читали поэму Блока "Двенадцать" - вещь пронзительная, кажется, единственно значительная из всего, что появлялось в области поэзии за революцию. Так вот, если оно о большевиках, то великолепно; а если о большевизме, то жутко до последней степени. Ведь там эти двенадцать большевиков, растерзанные и голые душевно, в крови, без креста, в другие двенадцать превращаются. Знаете, кто их ведет? Следует цитация знаменитого финала поэмы, где появляется Христос. На это другой собеседник возражает, вспоминая слова Гесиода - Ницше: много врут поэты. Но Беженец продолжает: Не все так просто. Высокая художественность поэмы до известной степени ручается и за ее прозорливость. Может быть, и впрямь есть в большевизме такая глубина и тайна, которой мы до сих пор не умели понять? В обсуждение включается еще один собеседник - Писатель: Довелось мне прочесть такое рассуждение, где 12 большевиков прямехонько в 12 апостолов превращаются: они-то де настоящее христианство и покажут, а вот то было неудавшееся. Да, покажут, только снежное, с ледяным сердцем и холодной душой. Для меня вообще перетряхиванье этого старья на тему о сближении христианства и социализма давно уже потеряло всякий вкус. В общем, Булгаков старается тему как бы снять, объявить несуществующей, в крайне случае готов говорить о подменах: антихрист явился, а не Христос. Спрашиватся: зачем вообще он об этом заговорил? И сели тут перетряхивается старье, то и его же собственное. Тут уместно еще раз вспомнить уже упоминавшуюся его работу "Апокалиптика и социализм". Там он говорит, что атмосфера подмен вообще характерна для апокалиптического типа сознания, который явило первохристианство; конкретно, в нем смешиваются эсхатология и хилиазм, то есть космический конец, провал бытия - и исполнение земных чаяний. Рай видится в образах конца. Вот это и есть последняя мистическая правда о большевизме, явленная в другом художественном произведении, куда значительнейшем "Двенадцати": романе Андрея Платонова "Чевенгур". Можно сказать проще, и много раз говорилось: желая построить рай на земле, построяют ад. Такие ситуации порождаются самим типом эсхатологического сознания, мировой образчик которого явлен первохристианством. Говорить об условности апокалиптических картин в раннем христианстве, видеть в этом моральный аллегоризм нельзя, это отвергнуто наукой, в частности Альбертом Швейцером в бытность его теологом, и на работу которого, кстати, ссылается сам Булгаков. То, что в большевицкой революции можно было увидеть подлинный христианский сюжет - вне каких-либо провокационных подмен, - свидетельствует другой выдающийся русский мыслитель, современник Булгакова: Василий Розанов, конечно. Это ведь он сказал, что русская революция была провалом в те пустоты, которые вырыло в теле человеческой культуры мировое христианство. Это было сказано в современном сочинении - "Апокалипсис нашего времени", напечатанном Розановым в начале 18-го года. Но он и до революции писал о том же, и я имею в виду не общую критику христианства, бывшую его едва ли не главным сюжетом, а некое конкретное пророчество. В одной статье Розанов написал, что неизвестно, будет ли лучше, если христианство воплотится во всей полноте; не будет ли хуже? Розанов имел в виду, что контркультурная, как сказали бы сейчас, установка христианства грозит просто-напросто господством худших, а не лучших. И ведь не лишено интереса, что и у самого Булгакова есть высказывания и разработки, в принципе сближающие его с Розановым в отношении христианства - с иной оценкой, конечно, но с констатацией тождественных фактов о христианстве. Вот что он писал в работе "О первохристианстве": ...нужно ли ставить обычнй теперь вопрос: как же относился апостол Павел к окружавшей его культуре, к науке, к искусству? Да никак. Достаточно только поставить этот вопрос, чтобы почувствовать, что он направвлен не по адресу и что на него не может быть ответа. Апостол Павел, а с ним и все первохристианство в религиозной основе своей стоит вне мира, вне истории, а, стало быть, и культуры. Эту его основную черту устанавливает не только непосредственное религиозное чутье, но и современная историческая наука. Можно добавить, что все это было известно уже Ницше, но Булгаков, вместе с другими (исключая того же Розанова), не видел - точнее, не хотел видеть - потенциальной опасности этой установки. Русская революция данный сюжет выявила. Теперь понятно, почему, по словам Бердяева, Булгаков боялся Христа. Почему Бердяев не боялся - разговор особый. Но и помимо Бердяева есть что сказать на эту тему - в плане, если позволительно так выразиться, апологии Христа. Культурно-религиозный фундаментализм, вот это самое Великое Инквизиторство не может считаться надежным барьером и необходимой мерой против всякого рода культурных погромов. Культура по природе своей динамична, она развивается в прерывах и катастрофах. Структуру человеческого бытия нельзя представить вне этого динамического, если угодно, мироотрицающего момента. А это и есть Христос. Не нужно быть ни культурным нигилистом, ни большевиком для того, чтобы видеть великую правду этой позиции. Случай Сергей Булгакова - отца Сергия - свидетельствует истину экзистенциального, киркегоровского переживания христианства - религии как опасного приключения, своего рода духовно-душевной авантюры. Правильно понятая религия никого не спасает и ничего не гарантирует, но ставит человека перед бездной бытия - не дает забывать об этой бездне. Ближайшие передачи: |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
