Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновБыть гениальным неприличноИздательство "Республика" медленно, но верно продолжает издавать собрание сочинений В.В.Розанова. Делает это осторожно - даже не означает номер вышедшего тома: мало ли что: объявят 14 томов, а выйдет только одиннадцать. По мере возможности я приобретаю эти книги - но вот как-то пропустил том, поименованный в издательском аннонсе одиннадцатым. А там впервые были напечатаны ранее неизвестные тексты Розанова - так называемые "Последние листья" - записи 1916 и 17 годов. Вновь обнародованный текст Розанова - большое событие, конечно. Помимо этих записей в томе опубликована книга статей "Война 1914 года и русское возрождение". Ну, это хорошо известное сочинение, в свое время послужившее поводом ожесточенной журнальной полемики, о нем писали и Мережковский, и Бердяев. Бердяевская статья стала своего рода классикой, она называется: "О вечно-бабьем в русской душе". Вообще же, я Розанова хорошо знаю; говорю это не для демонстрации своей начитанности, а к характеристике советских порядков. Будучи преподавателем Ленинградского университета, я имел доступ к фундаментальной его библиотеке - и прочитал всё. Подчеркиваю это "всё". Странные порядки царили в советских библиотеках: вы не могли получить без специального разрешения какие-нибудь "Тезисы тов. Преображенского к дискуссии о профсоюзах" - на том основании, что этот Преображенский был троцкист; но сочинения Бердяева, Сергея Булгакова, Франка, Струве, Мережковского, того же Розанова, изданные в досоветское время, - в неограниченном количестве. Преподавателям эти книги даже на дом выдавали. Проник я, естественно, и в спецхран - читать "Самопознание" Бердяева; а служительница тамошняя допустила меня к каталогу и как ни в чем ни бывало выдавала мне номера эмигрантского журнала "Современные Записки". (Помню странное и непонятное поначалу разочарование этим журналом; потом разобрался: журнал был отчетливо социалистическим, а это слово я тогда слышать спокойно не мог). Потрясло у Розанова прежде всего его антихристианство. Должен признаться в ереси: мне не понравились его скандально прославленные книги "Уединенное" и "Опавшие листья". Все эти его шокирующие эскапады, повергавшие в обморок современных ему стыдливых интеллигентов, были для меня, уже знавшего наизусть Фрейда, как с гуся вода. Позднее, прочитав у эмигрантского зоила Адамовича, что книги эти в сущности плоские, я даже как бы и обрадовался: не я один такой урод. Чтобы почувствовать эти произведения, нужно было, конечно, прочитать исследование Виктора Шкловского, объяснившего, что в этих вещах Розанов создал новую художественную форму. Резюмировал это исследование Шкловский так: в области тематической для этих книг характерна канонизация новых тем, а в области композиционной - обнажение приема. Новые темы - это были задворки быта, приходо-расходная книга, супружеская двуспальная любовь. Обнажение према - это отсутствие мотивировок для введения материала: так, опавшие листья - куда какой упадет. Важнее мне показалось у Шкловского другое наблюдение: Розанов отнюдь не исповедовался перед читателем, а брал тон исповеди как прием. Из Шкловского, в общем, следовало, что не надо брать эти книги всерьез - как, впрочем, и всякие другие книги: к жизни они отношения не имеют, и родятся не из жизни, а из других книг. Это чистейший формализм, с этим можно и не соглашаться, но многое после Шкловского видишь по-иному. Вот, по-моему, важнейшее из сказанного им о Розанове: "В "Темном лике", в "Людях лунного света", в "Семейном вопросе в России" Розанов выступал публицистом, человеком нападающим, врагом Христа. Таковы же были его политические выступления. Правда, он писал в одной газете как черный, а в другой как красный. Но это делалось всё же под двумя разными фамилиями, и каждый род статей был волевым, двигательным, и каждый род их требовал своего особого движения. Сосуществование же их в одной душе было известно ему одному и представляло чисто биографический факт. В трех последних книгах Розанова дело резко изменилось, даже не изменилось, а переменилось начисто. "Да" и "нет" существуют одновременно на одном листе, - факт биографический возведен в степень факта стилистического. Черный и красный Розанов создают художественный контраст, как Розанов грязный и божественный. Само "пророчество" его изменило тон, потеряло провозглашение, теперь это пророчество домашнее, никуда не идущее". Трудно не согласиться со Шкловским, увидевшим в этих книгах Розанова приемы тонкой и тщательно выверенной организации. Понимаешь, что книга построена, ее хаотичность - кажущаяся. Но вот тем и интересны вновь опубликованные записи Розанова - эти "Последние листья", что в них организации нет, это своего рода дневник, записи имеют выдержанный хронологический порядок. И здесь мы видим Розанова - не сюжетного конструктора, а видим его сырье, в беспорядке, "кучей" вываленное на бумажные страницы. И впечатление возникает куда сильнейшее, чем от канонизированных Шкловским книг. Розанов интересен именно как черновик, то есть Розанов "грязный". В этом Розанове открывается ширь вселенская, натура гениальная. Начинаешь понимать, что первый признак гениальности - смелость, дерзость, нахальство, неприличие. "Быть знаменитым некрасиво", сказал поэт. О Розанове можно сказать: "Быть гениальным неприлично". Но кто сказал, что гениальное творчество должно быть приличным и пристойным? Вот самое исчерпывающее самоопределение розановского метода в этих текстах: "...противоречия не нужно примирять: а оставить их именно противоречиями, во всем пламени и кусательности (...) Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь - мир погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и "умозаключению" своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении (...) Душа твоя не меньше мира. И если ты терпел, пусть и мир потерпит. Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки)" Главные, откровенные слова Розанова в этой книге: "Я всех люблю". Не только всех, но и всё. Для него нет в мире "сомнительных материалов", как сказал бы Достоевский. Одна из подспудных тем "Последних листьев" - обдумываемая Розановым мысль (еще не пришедшая к четкой формулировке) - о свальном грехе как об истине бытия. Он уже начинает выговаривать то, о чем только сублимирующе намекали башенные мудрецы Вячеслава Иванова с их гимнами Дионису. А вот как пишет об этом Розанов: "В паскудстве - Солнце. Другое солнце, живое солнце. О, тогда понятны и хлысты и их - если он есть - свальный грех. "Испытаемте и сведем солнце в эту избу"... Теплая, парная, вонючая. Мудрые мужики нюхают и говорят: "К нам сюда сегодня бог придет". Бог не бог, а Диана Эфесская явно тут (...) И ржут. Хлысты и небеса. Вонько. Скверно. Но они уже знают тайну мира, что "где гадко - там и свято". Что органически чуждо Розанову - это позитура жреца, тайновидца. Методология, если можно так это назвать, Розанова - всяческая приземленность, собачье (буквально!) вынюхивание всяческих свалок, отбросов, отходов, извержений. "МИРОВАЯ СОБАКА - это я", - писал Розанов. "Противная, противная моя жизнь. Добровольский (секретарь редакции) недаром называл меня "дьячком". И еще называл "обсосом" (косточку ягоды обсосали и выплюнули). Очень похоже. Что-то дьячковское есть во мне. Но поповское - о, нет! Я мотаюсь "около службы Божией". Подаю кадило и ковыряю в носу. Вот моя профессия". И на весь мир гремит вопрос: "Господи: где же правда, в замерзании или в ночной теплой вони?" Отсюда же эстетика Розанова: "Русский человек слишком теплый человек: он возьмет глыбу мраморную, подержит ее в руках и бросит, сказав: "Ой, как холодно". По холодному матерьялу скульптуры у нас и не вышло искусства. И запоет песенку, пьяненькую, глупенькую. И в этой песенке - всё тепло мира. И живи им, Русь. Нам искусство не нужно. Определенным образом не нужно. И красоты не нужно. "Наша костромская баба вкуснее Афродит". Это канон Розанова для костромской деревни. На Розанове очень легко поскользнуться, "сесть в лужу". В том-то и дело, что ему нельзя верить на слово. Он как карамазовская Грушенька: ты мне ручку поцеловала, а я тебе и не поцелую. Вспомним хотя бы его статью об оркестре русских народных инструментов Андреева с ее гениальным зачином: "Надели фраки - и балалайка удалась". Парадокс Розанова - в объединении тем интимных, буквально сортирных - и мировых. И этот вот сплав соединяется и переливается чуть ли не в каждой его фразе. Например: "Русская деревня, доведенная до размеров и величия Рима, - вот Лев Толстой". Вспомним опять-таки Шкловского. Он написал в статье о Бабеле: "Прием Бабеля в том, что он одним тоном говорит о звездах и триппере". Так это и о Розанове можно сказать, lа и о Льве Толстом. О всяком великом писателе. У великих писателей не следует искать поучения. Главное в великой литературе - звук. Я не уверен, что правильно понимаю вот эту розановскую фразу: "Я пристал к мамочке, как проститутка к Мадонне". Но я и не хочу понимать ее. Ее нужно слушать, слышать. Продолжение той же записи от 1 января 1917 г.: "Суть-то в том, что ведь я никак не могу избыть из себя проститутку. Несмотря ни на какие плачи. А "художественный план" угадывает Мадонну. И я колеблюсь. Люблю вонь и розу. Господи: но разве нет. Создам и вонь, и розу". В "Последних листьях", равно как и в "Войне 1914 года", Розанов - очень правый: не красный, а черный, употребляя выражения Шкловского. Самый настоящий черносотенец, если угодно. Но вот еще свойство, безошибочно указываающее на гениальность: гений может написать всё что угодно, и это останется гениальным. Гению не нужна идеология, мировоззрение, тем более "правильное", то есть в настоящее время ходовое в либеральных кругах. Гений имеет право обругать Шекспира и Вагнера (Лев Толстой) - от них ничего не убудет, но вот парадокс: и от него, гения-ругателя, тоже ничего не убудет. Гению не нужна правда. Всё, что он изволит сказать, - это и есть правда. Был в старой философии такой вопрос: истина - это то, что равно обязательно и для Бога, или истина то, что Бог самолично назвал, назначил собственным произволением? Насчет Бога решить это трудно, а вот гений явно второй вариант являет. Можно вспомнить также одну из посылок так называемой трансцендентальной философии (трансцендентальное - то, что лежит в основе опыта), в варианте Гегеля дошедшей до утверждения, что познание есть одновременно созидание, творение. Опять же не будем решать эту тему философски, а скажем о гении, художественном гении: то, что он скажет, - то и правда. Розанов, например, утверждал, что Атлантида - была. И я верю Розанову. Одна из тем "Последних листьев" - размышления о древних восточных религиях; примерно в то же время Розанов выпустил книгу "Из восточных мотивов", но чувствуется, что эта тема продолжает гореть в нем, не улеглась полностью в книгу. Почему в Древнем Египте существовал культ животных? Почему египетские боги были полуживотными? Ответ Розанова прост, как всё гениальное: потому что в Древнем Египте существовало скотоложество как религиозный ритуал. (Кстати, это достаточно старая мысль у него, высказанная еще в одной из ранних книжек: человек потому царь природы, что он единственный из животных способен к скотоложеству.) Аргументы? За ними далеко ходить не надо: Розанов ссылается и на древнеегипетские изображения (например, фараон сосет вымя коровы или целует ядра быка), и на такой бесспорный факт, как запрещение скотоложества у древних иудеев, слишком хорошо знакомых с египетскими порядками. Нельзя запрещать того, чего не было, чего не знали: логика совершенно бесспорная. Вот я и говорю: быть гениальным неприлично. Трудно, конечно, утверждать, что эти розановские откровения говорят что-то важное и значительное современному сознанию, тем более русскому. Вряд ли скотоложество следует считать наиболее актуальной русской проблемой. Но вот Розанов касается тем, и сегодня не потерявших остроты в России. Эти темы - русская литература, русская революция, российская государственность. И тут Розанов говорит слова, которые и сейчас многим, очень многим не понравятся. Попросу - покажутся лживыми Он, например, говорит о полной невозможности революции в России. Приведем из "Последних листьев" запись от 7 июля 1916 г.: "Из революционеров только немногие начинают соображать, в каком положении они находятся. И при этом об этом не соображают даже такие люди, как Плеханов, Кропоткин, Лопатин. Что не "Азеф ужасен", а что самая революция уселась в кресло азефовщины. (...) Масса ... грянулась в азефовщину. Как? Почему? Что случилось? Да очень просто. Азефовщиной можно назвать всякое приглашение воевать в битве, о проигрыше которой никто не сомневается". Розанов свято убежден, что у революционеров нет веры в собственную победу: они хорохорятся, чтобы сегодня играть роль неких "генералов" от революции: "Ах, генералом каждому хочется побыть". Залог провала революции - в несокрушимости российского государства. Следует сравнение, известное уже из истории предыдущей русской литературы. О государстве: "Ну, я допускаю, что тут много недостатков. Да они, конечно, и есть, суть. Ну, льдина, ну, нехорошо. Очень. И вот на "ледяное море" верст в триста шириною мчится "полный искусства и науки", "техники и приспособлений" "Титаник". На "Титанике" - бал. "Тронул" льдину. Льдина даже не почувствовала. Она даже не дохнула. А уже через 15 минут "бал кончился", и "Титаник" тонул". Вот точно так же писал Тютчев о восстании декабристов; у него, правда, льдина дохнула - сдунула со своей поверхности пустопорожних идеалистов. На гения всегда другой гений найдется. И не Тютчева тут надо вспоминать, а Блока, написавшего в дневнике после гибели "Титаника": "Есть еще океан". Блок понял то, чего не хотел понимать Розанов: что океан - это не государство российское, а революция. Причем, и эту же мысль у Розанова заимствовал: ту мысль, что всякая революция есть в глубине своей возвращение к природе. Но Розанов сейчас, в 1916 году, в другом был настроении - видел другую сторону правды. И так об этом написал, что и ему нельзя не поверить. В чем залог неодолимости государства российского? "Дело в том и суть неодолимости заключается в том, что такой колосс, как ГОРОДОВОЙ, сей истинный и единственный демократ века презренного, "защита сирот и голодных" на улице и абсолютно необходимый и неизбежный на каждой улице, смотрит даже на "Николая Васильевича" как на "Николашку", и при удобном случае его "тащит" и "не пущает". - Ты хоть и гений, а нужды спрочь тебя выше. Этот колосс не читает газет и журналов. Он даже безграмотен. Он просто русский человек, серое сердце, не прочь выпить и закусить, - что греха таить, стянет даже цепочку с пьяного (уголовщина, худо), но: Если муж убивает жену - хватает за шиворот. Если фабрикант не платит рабочим, предлагает уплатить. Проститутке напоминает, чтобы сходила к врачу. Он друг народа. Но Марат есть Марат - тот хвастун: но единственный "ами дю пёпль" и есть городовой. Который даже не смутится "Мертвыми душами", определив: - Это выдумал наш больной с такой-то улицы, к которому я уже посылал городового врача. Много с этим Гоголем хлопот. Замаялся". Что гениально в этом отрывке? Во-первых, сама стилистика его, подача Гоголя с точки зрения городового. А главное: Розанов прозревает некую истину о Городовом (с большой буквы), его платоновой идее, его архетипе. Городовой нужен в составе бытия, это необходимый элемент онтологической структуры. Если угодно: Аристотелев неподвижный двигатель. А революция - схождение планет с установленных им орбит, космический непорядок. Бог - это и есть всемирный Городовой. Правда, на это тут же возразит Бердяев, сказав, что у любого полицейского больше власти, чем у Бога, поскольку человек свободен, а потому и революции производит. Но это уже "экзистенциальная философия", а Розанов в эпоху разброда и развала ударяется в древний томизм и хватается за космический строй бытия как за соломинку. И думаете, он не понимает, что космос - это соломинка? Более того: сам не испытывает ли иногда жажды эту солому подпалить? В "Последних листьях" есть интересная запись о Чехове. "Что вышло бы из дружбы с Чеховым? Он ясно (в письме) звал меня, подзывал. На письмо, очень милое, я не ответил. Даже свинство. Почему? Рок. Я чувствовал, что он значителен. И не любил сближаться со значительными". Это сомнительно, что Чехов звал Розанова на сближение. Упомянутое письмо - от 30 марта 1899 г., в котором просто говорится, что им с Горьким очень понравилась статья Розанова "Кроткий демонизм" с критикой кое-каких писаний Михаила Меньшикова. Чехов вообще никого не "призывал", был он человек, несмотря на всю свою общительность и тактичность, холодноватый и терпеть не мог, как он написал брату Александру, "автобиографии и слезоточения". Но мы сейчас говорим о Розанове. У него есть статья о Чехове "Наш Антоша Чехонте" - статья, пожалуй, несколько сентиментальная, не без сопли. Однако Розанов угадал в Чехове так называемые буддистские ноты, учуял некий дух небытия. И статья кончается так: "Эту мысль о жизни внушает Чехов тем, что грустная дума и тон его весь полон полужизни. Мерцает, мигает, теплится, но не горит. И, глядя на это "мигающее", долго глядя, вдруг преисполняешься мистического страха: "Вдруг погаснет". И кричишь: "Зажигай всё, лучше всё зажигай, нежели эти ужасные темень и хлад, когда вдруг всё погаснет!" В книге "Война 1914 года и русское возрождение" Розанов написал среди прочего: "Вся русская история есть тихая, безбурная; всё русское состояние - мирное, безбурное. Русские люди - тихие. В хороших случаях и благоприятной обстановке они неодолимо вырастают в ласковых, приветных, добрых людей. Русские люди - "славные". Это примерно то же, что Розанов писал о немцах незадолго до мировой войны: я бы не боялся войны с немцами, это народ спокойный и немстительный; право, таким хорошим людям и отдать что-нибудь не жалко. Соблазн и, если угодно, провокация в том, что с одной стороны это и правильно - что о русских, что о немцах. Есть, конечно, и другая сторона, - Розанову случалось и ее видеть. "Всё зажигай!" - это он же сказал. Примирять все эти противоречия он не хотел и другим не советовал - рекомендовал всё оставлять в пламени и кусательности. Но, как говорится, есть время бросать камни и время их собирать. Сейчас вроде бы русские люди занимаются собиранием (равно как и древним собирательством - на помойках). Городовой еще не стал столпом порядка и тянет цепочки не только с пьяных. Но онтологическое значение его уже осознано, и в Петербурге на Малой Конюшенной улице (бывшая Софьи Перовской) поставлен ему памятник: одно, говорят, лицо с Никитой Михалковым. Будем считать, что происходит примирение - по Розанову непримиримых - русской государственности и искусства. Кстати, Чехов в письме к Миролюбову (от 17 декабря 1901 г.) назвал Розанова "городовым". Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
