Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновЮбилей триумфа и позора70 лет назад, с 17 августа по 2 сентября 1934 года, в Москве происходило мероприятие, о котором интересно сегодня вспомнить: Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Ему предшествовала длительная подготовка: съезду придали значение важнейшего политико-идеологического мероприятия, результаты которого должны были наконец-то определить политику партии в области искусства - на фронте искусства, как тогда предпочитали говорить. Историю этого съезда следует вести, пожалуй, с 1932 года, когда вышло очередное постановление ЦК, ликвидировавшее пресловутый РАПП - Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Рапповцы были чем-то вроде полицейской стражи около литературы, причем не тайной полиции, а явной, литература находилась, так сказать, под гласным надзором политической полиции в лице этого самого РАПП'а. Рапповцы издавали зубодробительный журнал "На литературном посту", который выносил оценки всем печатавшимся тогда писателям; а писателей тогда много было достойных, начавших свою деятельность еще до революции или вступивших в литературу во время и сразу после революции - блестящая плеяда Бабеля, Зощенко, Леонова, Вс. Иванова и других. Таких писателей, не высказывавшихся открыто против советской власти, называли попутчиками - как правило, время от времени прорабатывали, но печатали. Хуже было с писателями, вступавшими в тот или иной конфликт с властью: здесь самые громкие имена Булгаков и Замятин, их называли новобуржуазными писателями; одно время тот же ярлык был приклеен к Илье Эренбургу - подозрительному скептику, жившему к тому же в Париже. Но ко времени открытия съезда Эренбург сумел приобрести доверие властей, напечатав роман "День второй": он был избран в президиум съезда и даже председательствовал на одном из его заседаний. Роспуск РАПП"а в 1932 году был поначалу воспринят пристойными писателями как многообещающий шаг. Дело в том, что рапповцы не считались официальными выразителями линии партии, а как бы самостоятельной пролетарской группировкой, выражавшей свои собственные вполне ортодоксальные, но, всё же, как бы личные мнения. Это сейчас мы знаем, что все они были платными работниками того отдела ЦК, который назывался тогда Агитпроп. Тем не менее, роспуск РАПП"а приняли с облегчением, особенно то заявление в постановлении ЦК, которое подчеркнуло несомненную лояльность подавляющей массы советских писателей и несвоевременность подхода к ним как незрелым и потенциально опасным нарушителям основ. Через несколько лет, с принятием так называемой Сталинской Конституции, так же было декларировано правовое равенство всех советских граждан и ликвидирован институт так называемых лишенцев. Так и в 32-м году советские писатели вроде бы перестали быть лишенцами. Было провозглашено единство советской литературы, распущены все писательские группировки и объявлено о созыве всесоюзного съезда писателей, который и выработает программу дальнейшей работы советских писателей и работников искусств вообще. Вот над этой программой и работали несколько лет. Назвали ее социалистическим реализмом, что и было предложено съезду для принятия и как бы для обсуждения. Стенограмма съезда удостоверяет, что никакого обсуждения не было: только два иностранных гостя французы Андре Мальро, тогдашняя знаменитость, и Жан-Ришар Блок кое-что подвергли сомнению. Об этом мы еще будем говорить, а сейчас обратимся к документам съезда. Первым с установочной речью выступил секретарь ЦК Жданов, четко донесший основные тезисы социалистического реализма: изображать жизнь не такой, какова она есть, но в ее революционном развитии; одним из аспектов такого мировидения объявлялся необходимый революционный романтизм. Это была, повторяю, установка. С подробным докладом выступил провозглашенный вождем советских писателей Максим Горький (да и действительно к тому времени он остался единственной по-настоящему крупной фигурой среди старых русских писателей). Горький, как всегда, начал разворачивать перед съездом свою пыльную эрудицию, и делал это на редкость многословно. Но основная мысль четко просматривалась. Буржуазная литература, говорил он, не способна быть передовым отрядом культуры, она не может выразить суть современной эпохи, каковая есть эпоха торжествующих масс, что и есть ее господствующая тенденция. Буржуазная культура не может преодолеть своего исконного индивидуализма, поэтому не может считаться плодотворной традицией. За такой традицией нужно идти в древнее народное творчество, в фольклор и мифологию, созданные архаическим коллективным сознанием. Горький, можно сказать, взял быка за рога: настолько точно и бекомпромиссно определил искомую цель художественного творчества в текущую эпоху, что эту точность постарались забыть за утвердившимися официальными формулами: соцреализм понимался и подносился в приведенной формуле Жданова. А между тем Горький говорил много интереснее - так сказал, выдал тайну соцреализма: Миф - это вымысел. Вымыслить - значит извлечь из суммы реально данного основной его смысл и воплотить его в образ, - так мы получим реализм. Но если к смыслу извлечений из реально данного добавить, - домыслить, по логике гипотезы, - желаемое, возможное и этим еще дополнить образ, - получим тот романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, - отношения, практически изменяющего мир. Борис Парамонов: Как известно, никто после Горького этих его слов не повторял, - а это слова знаменательные. Миф заведомо неточен, он не есть форма аналитического знания, но синтетический, синкретический образ мира, внутри которого живет первобытный человек, не научившийся еще критически относиться к миру. Реставрация мифа в эпоху научного знания - это был злокачественный регресс, помимо прочего разрушавший личностное, персоналистическое отношение к миру: миф неизбежно коллективистичен, а еще лучше сказать - тотален, тоталитарен. Таким образом, социалистический реализм - самое подходящее выражение тоталитаристской идеологии и практики. Его непосредственная задача - подавление человека путем включения его в насильственно однообразную и фантастическую картину мира, в котором наличную реальность толковали как единую с проектом, с мифическим замыслом. Соцреализм не описывает построение нового мира, а провозглашает его уже достигнутым. Та же параллель: Сталинская конституция провозгласила социализм построенным, что больно ударило по сознанию людей, самым искренним образом сочувствовавшим этому проекту. Но проект объявлялся уже осуществленным, существующим как бы изначально в сознании, которое тем самым и становилось сознанием мифическим, не знающим понятий времени и прогресса. Сказать проще: соцреализм - сказка, а еще грубее - ложь, обман. У Горького была своя персональная идиосинкразия в отношении ко лжи: он считал, что ложь может, да собственно всегда и есть полезнее правды. Это с наибольшей художественной убедительностью было им выражено еще в 1902 году, в знаменитой пьесе "На дне", в образе старца Луки, который утешает несчастных обитателей ночлежки выдумками о каких-то хороших местах, где излечивают алкоголиков и где помогут умирающей Анне. Такой трюк мог удасться один раз - в силу уникальности индивидуального таланта, сказавшегося в этой пьесе Горького; но нельзя такие сюжеты превращать в метод целой литературы и вообще культурной жизни громадной страны. Поэтому нельзя говорить, что Горький был чуть ли не насильно привязан к колеснице сталинского тоталитаризма: он носил его в себе, являл удивительно точное совпадение личных пристрастий с климатом мифотворческой эпохи. Горький и тоталитарный социализм - органическое соединение. Съезд был построен и проходил по схеме, ставшей обязательным шаблоном для всех последующих торжественных мероприятий советского режима. После основного доклада следовали доклады о состоянии той или иной национальной литературы, потом докладывали о состоянии тех или иных жанров; особенно много говорили о поэзии и драматургии. После каждого доклада шли как бы прения. Речи периодически сменялись приветствиями трудящихся, выступавших как персонально, так и группами. Из персоналий первым выступил, как было сказано, лучший ударник советской страны Никита Изотов; видимо куда более "знаменитый" Стаханов настолько не умел связать двух слов или прочесть бумажку, что от его явления народу воздержались. Делегация железнодорожников, появившись в зале, дала паровозный свисток. Была еще одна несколько таинственная делегация: моряки - командиры запаса Осоавиахима; почему не просто моряки? Кстати, среди речей выступавших трудящихся одна речь была яркой, явно не по бумажке произнесенной: колхозницы Смирновой, председателя колхоза "8 Марта". Это, наверное, с нее сделали героиню скоро последовавшего фильма "Член правительства". В конце съезда было принято обращение к рабочим бумажной промышленности: как всегда, всего не хватало; писателям - бумаги. Как оценить выступления писателей в том, что мы назвали прениями - и можно ли эти выступления вообще считать прениями? В общем - нет: никто не пытался обсудить самое главное - вот этот самый социалистический реализм, концепцию априорно не внушающую доверия. Этот пункт уже был объявлен догмой. Я просмотрел выступления всех хороших писателей, а также тогдашних советских китов, вроде Демьяна Бедного. Леонов отделался какой-то риторикой, Бабель шутил; Пастернак выступил достойно, но очень кратко. Большое впечатление произвело выступление Юрия Олеши, о котором много после говорили; но это сюжет настолько известный, что в подробности тут входить незачем (Олеша обещал помолодеть и стать оптимистом). Эренбург выговаривал какие-то пристойные слова, но чрезвычайно осторожно. Но вот кто, на мой вкус, снизил планку, так это Всеволод Иванов. Он противопоставил роман А. Толстого "Петр Первый" производственной мазне Якова Ильина "Большой конвейер" с явным предпочтением последнего и сказал между прочим: "Не очень умный Петр Романов, человек умеющий покушать и выпить, пускает российское предприятие. Московская Русь кряхтит, учится, ругается, пьет, ест и наконец, Петр Первый заставляет русских бить шведов. В "Конвейере" едят люди меньше, хуже говорят, непрерывно заседают, но насколько эти люди безгранично умнее, шире людей Московской Руси. Эти люди безгранично героичнее". Борис Парамонов: Как говорится в таких случаях, ноу комментс. Были кое-какие интересные детали в других выступлениях. Фадеев, говоря о "Брусках" Панферова (пример еще одной графоманской мазни, страшно хвалившейся), вспомнил одну из глав, в которой единоличник Никита Гурьянов поехал по стране искать, где нет колхозов, да и вернулся ни с чем, по пути, конечно, увидев много интересного. Фадеев сказал, что из этого сюжета можно было сделать не одну главу, а развернуть ее чуть ли не в эпос: написать современного Дон Кихота. И ведь так и случилось: подобную вещь написал Твардовский - "Страна Муравия", которой герой Никита Моргунок даже носит то же имя, что панферовский путешественник. Вернемся к прениям. Если они и не касались основного вопроса о соцреализме, то всё-таки острые выступления были. Они сконцентрировались на темах, поднятых в докладах Бухарина о поэзии и Радека - о советской литературе в контексте современной мировой. Радеку возражали главным образом иностранные делегаты съезда, в основном немцы: предъявляли претензии к неполноте доклада, к игнорированию Радеком многих заслуженных имен из числа левых писателей Запада. Это не принципиально; но вот что хочется, так это привести два отзыва Радека о культовых фигурах тогдашней, да и нынешней литературы, о несомненных гениях ХХ века. О Прусте: В докладе Радека было сказано: "Мы должны преодолеть идею индивидуализма". Это вызвало реплику со стороны Андре Мальро, сказавшего, что такими заявлениями западных писателей привлечешь не к коммунизму, а к фашизму. Но кто сильно задел присутствовавших, так это Бухарин докладом о поэзии. Ему возражали многие и сильно. Это достаточно интересная деталь: уже в сущности всё было решено и литературе отказали в свободе творчества, но на самом съезде еще можно было по частным вопросам сказать что-то не совпадающее с директивами. Впрочем, возражения Бухарину были скорее не принципиальные, а, скажем так, продиктованные групповыми соображениями. Интересно: первый поэт, которого процитировал Бухарин, был Гумилев, вот уже 15 лет как расстрелянный большевиками. Бухарин выдвигал мастеров поэзии, говорил, что главный сейчас вопрос литературе - это вопрос о качестве. Хвалил Пастернака, Сельвинского, положительно отозвался о Борисе Корнилове и даже о Павле Васильеве - в недалеком будущем жертвах террора. Он упомянул имя Маяковского, сказал, что без него немыслима советская поэзия, но назвал устаревшими его политические агитки. То же самое было сказано о Демьяне Бедном; тогдашний комсомольский гений Безыменский был дезавуирован. И тут на Бухарина напали со многих сторон. Сурков сказал: "Творчество Пастернака - неподходящая точка ориентации для роста советских поэтов". Кирсанов распетушился по поводу Маяковского. Гнусно, но в стиле времени выступил Безыменский: "Надо говорить и о врагах, чего не сделал Бухарин. Это Гумилев, Клюев, Есенин, Клычков. Павел Васильев туда же смотрит; а почему Тихонов в докладе о ленинградской поэзии не заметил юродивого Заболоцкого?" (Вообще не замечать многое еще было можно. В официальном докладе о грузинской литературе резко критически, чуть ли не как буржуазные декаденты оценивались Тициан Табидзе и Яшвили; между тем оба они выступили на съезде, что было неоспоримым свидетельством одобренности свыше.) Вернемся к докладу Бухарина. Как ни странно, мне понравилось, как возражал ему Демьян Бедный - сам Демьян скорее понравился: чувствовался самостоятельный и уверенный в себе человек, личность. Он сказал в частности: "У Бухарина попахивает склонностью к бисквитам. Бухарин выделил некий поэтический торгсин для сладкоежек. Я предпочитаю оставаться в рядах здорового ширпотреба" И еще: "К розовому, молодому, упругому телу нашей поэзии Бухарин подошел для того, чтобы, бегло пошарив по этому телу, умилиться его интимно-лирическими местами. А от упругих мускулов, от твердых костей он старчески отшатнулся". Потом Демьян еще сказал, что он хоть и старый слон и бивни его пожелтели, но еще крепкие. В общем, человек еще явно не утратил половой потенции, и это способствовало его здоровой самоуверенности. Увы, не помогло, и через год, в 35-м, Демьян Бедный был повергнут опале, когда Сталин решил частично реабилитировать русское прошлое и всяких его легендарных богатырей, а Демьяну к тому времени случилось написать оперное либретто, этих богатырей высмеивавшее. Но жив он остался - и даже во время войны снова появился в печати. Даже из школьных программ не был выброшен; помню в хрестоматии советской литературы его стихотворение о валенках, сути и пользы которых не понимают глупые фашисты, считающие, что в Красной Армии нехватка сапог. В ответном слове Бухарин сказал, что он не услышал принципиальной критики его доклада о поэзии, что против него выступил не какой-либо единый фронт, а партия обиженных, так или иначе задетых его докладом. Он даже не преминул напомнить, что его доклад - официальный и получил санкцию свыше: не совсем достойный аргумент со стороны несомненно интеллигентного человека. Санкция свыше, как мы знаем, скоро была отменена. Как не процитировать по этому случаю народную песню: "Недолго музыка играла, Недолго фраер танцевал". Бухарина, конечно, жалко. Но еще большую жалость вызывает советская литература, в ближайшие послесъездовские годы подвергшаяся террористическому погрому и тоталитарной цензуре, а после войны вообще угробленная. Но, как сказал Шкловский году примерно в 21-м: жива русская литература, проросла как овес сквозь лапоть. Так и после Сталина нечто зазеленело и даже, можно сказать, расцвело. А то, что происходит с русской литературой сейчас, - то выходит за рамки нынешней нашей темы. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
