 |
|
[14-12-01]
Редактор и ведущий Анатолий Стреляный
Из письма <партийца-середняка> Сталину.
Это письмо поступило в секретариат Сталина в июле 1927 года. В документе употребляются сокращения: ВКП (б) - Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) и КСМ - коммунистический союз молодежи, ГК - горком, ГКК - губернская контрольная комиссия.
<Дорогой Иосиф Виссарионович!
Прежде всего немного о себе.
Мне 25 лет, с 15 лет я в ревдвижении, с 17 лет действительный член ВКП (б). Отец, с которым я не жил по техническим причинам и сейчас вижусь редко - большой московский партработник, брат член КСМ, мать общественница. Я два года был добровольцем в Красной армии, был ранен, болел и только с 22 года перешел на <штатскую> работу. Живу в одном из больших культурных городов. Еще в 20 году был членом бюро партячеек, был членом Горсовета, Правления ВУЗа, а сейчас тоже член вузовского партбюро, веду может и не очень большую, но ответственную, самостоятельную работу, т.е., что у Вас называется партиец-середняк.
Я не хочу быть голословным, я приведу факты нашего маленького, но такого распространенного типа, и тогда, если только Вас не держат сознательно в блаженном неведении, вы поймете, что в криках оппозиции <о внутрипартийном курсе, есть доля правды>!
Ведь никому не секрет, что сейчас несмотря на все <недели обороны>, настроения пролетариата по отношению к ВКП не совсем <того>, и я почти уверен, что вы сами не обо всем информированы.
Вот был такой случай, в одном городе при переписи явилась группа рабочих большого завода и сдала свои партбилеты (партийцы на 80 % с производственным стажем 10 - 12 лет и с партийным свыше 5). Я был случайно в этом городе и имея двух знакомых членов бюро ГК - зашел с ними об этом поговорить - и, представьте, их об этом не извещали: разве дойдет это до Вас?
Или, скажем, о составе нашего партаппарата - ведь это самодовлеющий механизм (по крайней мере, в районах) - у нас прямо говорят - вот такой-то и такой-то районы в подполье. Или возьмите отчеты о райконференциях (я читал, между прочим, в <Правде> о нашей) ведь это сплошной <клич победы раздавайся> - мол, прошла с интересом, с прениями, а на самом деле выступали <свои>, после получения из президиума записочки, <выступи, неудобно без прений>, и т.д.
Опять-таки оргсовещание - прошу слова я запиской. Мне ответ - <знаем, что будешь наводить критику, пускай только рабочие говорят>. А из рабочих слово дается или верхушке, или новичкам - безвредным с точки зрения Президиума, а очередь записавшихся - она только для отчетов ЦК.
И партмасса почти везде: замыкается, копит гнев и сейчас в период обострения внешних отношений - это опасно. А вот про это наверно и вы слыхали, что когда приезжает член ЦК и делает доклад об оппозиции на горактиве, то народу тьма, но к резолюции остается только максимум 30 %, ибо остальные против, они не за оппозицию, но они против аппарата и курса. Разве наши РПК рассматривают своих партийцев как субъектив, ничего подобного - для них мы объект, из которого подлежат изъятию в село или Туркестан позволяющие себе иметь свое суждение. Как видите, я не о себе, я умею драться за право (конечно, и против рожна не попрешь), и еще не подвергся за это оргвыводам, но и я на 80% молчу. Вот откуда и идет рост авторитета Льва Давыдовича, не как идеолога социал-демократического уклона, а как борца за освобождение партмасс от гнета оторвавшегося партаппарата. Поняли?
Теперь примите еще во внимание, т. Сталин, что ведь вам пишет сейчас партиец, имеющий за собой кое-какие революционные заслуги, член партбюро, сравнительно хорошо обеспеченный (конечно, не партмаксимум - до этого еще тоже далеко!) и достаточно независимый, а каково низовому партсоставу?
Почему же партия молчит? Да потому, что она стоит лицом к лицу с единым фронтом партаппарата от РКП до ЦКК и его не прошибешь. И все-таки мы можем гордиться нашей ленинской партией, она в большинстве угнетена, но она революционна, она, если хотите, страдает молча, так как главное видит не в людишках, извращающих ленинскую тактику, а в конечной цели, в мировом Октябре и каждый из нас в тяжелую для СССР минуту предпочтет идти в бой в рядах ВКП, пусть даже <аппаратной> (верю, что временно!), чем быть исключенным в отважной борьбе против <партаппарата>: Вот откуда <штиль>. А все-таки <штиль загнанной в подполье> аппаратчиками партии опасен, - нарастает недовольство против партруководства:
Вы поймите, т. Сталин, что партиец уже не идет сейчас в райком сам, что вызов в РКП - несчастье и никто из партнарода в РКП не идет без неприятного ожидания или обязанности. У нас пропал <партком>, а стала <партконтора> - учреждение административное. Назад к парткомам, к черту <партадминистраторов> с насиженных мест, партия выросла, она сознательна и дисциплинирована, ею всегда можно управлять умом, а не кнутом, самодеятельность, а не оргвыводы!
Меня относят к соц. положению - интеллигент, пусть будет так, хотя я и не знаю, правильно ли это, я ведь не успел еще стать им, ведь с 15-ти лет: я в армии, в массах, потом в ВУЗе и на партработе, как и всякий другой партиец не интеллигент! Ну это не важно, я это говорю к тому, что в партии есть целый ряд <сортов> коммунистов и нет равных членов ВКП. Вот для примера приведу два факта из своей жизни, которые объяснят, почему я подписал это не своей фамилией и не своим № билета - практика учит! А может моя надежда на Вас тоже зря, может, подпиши я это, и дай адрес, Вы просто в ЦКК - с записочкой - <найти, пришить дело и исключить>!
Я работал казначеем одной из общественных организаций. Устраивали лекцию для организации. Участник требовал на расходы по поездке свыше 100 рублей. Ясно, я не мог дать этой суммы без ведома секретаря ячейки. Спросили у него - он велел выдать. Когда через некоторое время была проверка совячеек, я упомянул об этом (сам!) проверяющей тройке, т.к. деньги требовал на поездку партиец. Позвали секретаря, и парень, видя, что ему будет влет за разрешение, - заявил в глаза тройке, что он никогда об этом не слыхал! А мне через неделю сказал - <что ж, ведь мне или тебе будет влет, так чего же я себе буду пакостить!> И когда мне чужой грех поставили на вид, я хотел его обжаловать - предтройки сказал - обжалуешь - выкину из партии! И в ГКК мне сказали, когда я пришел - <ты интеллигент, помни это, разговор короток, а он рабочий и член партии с 1907 г. и т.д.> Вот Вам кусочек партжизни не из Информотдела. Здесь я, как видите, никого конкретно не называю, не жалуюсь, а рисую жизнь партийца середняка - как она есть.
Г. Адрианов. № п/б 223367>.
Недавно на книжных прилавках Москвы появилась книга Юрия Трегубова <Восемь лет во власти Лубянки>. Впервые книга была опубликована в Германии в 1957 г., а в России увидела свет лишь в 2001 г. Юрий Трегубов был одним из тех узников ГУЛАГа, которые знали, за что сидят. Он был активным членом НТС (национально-трудового союза российских солидаристов) - антисоветской эмигрантской организации. В 1947 г. Трегубов был похищен советскими спецслужбами на территории Западного Берлина и приговорен к 25 годам заключения. Освобожден из лагеря в 1955 г.
<ПРОТАСОВ, БЫВШИЙ КОММУНИСТ
В камеру вводят человека среднего роста, широкоплечего. Он с густыми седыми бровями и под машинку остриженной седой головой. Несмотря на общий внушительный вид, в нем что-то жалкое и даже забитое. Его водянистые светлые глаза как-то испуганно, недоуменно бегают вокруг. Новичок подавленно сидит на своей койке. Ужин. Он съел немножко супу, остаток отдал мне.
Ну, что же, давайте знакомиться, - говорит он. - Протасов, Гавриил Петрович. Бывший сибирский партизан, с Колчаком воевал, и дошел до ручки. А вы кто?
Я называю себя и говорю, что - из Германии.
- Что ж, вам хорошо, вы хоть у чужих сидите, а я так у своих... И, помолчав, с усмешкой добавил: - Всю гражданскую войну воевал. В девятнадцатом партизанил. В двадцатом и в двадцать первом в Приамурье дрался, Николаевск брал. Орден Красного знамени получил - тоже ведь не плевок. Вот вы - немец. По головке вас, конечно, не погладят. Так ведь вы же не коммунист. А я - коммунист и у коммунистов сижу.
В глазах его блеснул беспокойный огонек.
- Что-то я вам скажу: они по-моему плохие коммунисты! За что они меня так обидели? Я для них на Урале колхозы строил. Во время войны три года на фронте был. Смерти в глаза смотрел.
Он умолкает и вопросительно смотрит на меня. Внутреннее чувство почему-то безошибочно говорит мне, что это не "наседка", а
очень несчастный человек, и по-своему честный человек. Я рассказываю ему свою жизнь. Совершенно сознательно делаю упор на свою антисоветскую деятельность. Чем дальше я говорю, тем яснее вижу в его глазах изумление и какое-то горестное недоумение.
- Вот я попал вместе с контрой, - трясет седой головой Протасов и вдруг поникает: - И все-таки ты у чужих сидишь, а я у своих.
...Проходит несколько дней. Теперь мы с Гавриилом Петровичем уже добрые друзья. У нас много времени и я стараюсь открыть перед ним другой мир, хорошо известный мне и совершенно чуждый ему. Он внимательно слушает, но я ясно вижу, что в то же время какая-то невысказанная мысль занимает его ум.
- А меня вот, Георгий, сильно мучили. Был я в Свердловске до
Москвы. Как меня там били! А потом в карцер, в одном белье... Нет, не было такого во время гражданской войны! Тогда либо расстреливали, либо выпускали:
- Да, Георгий, били меня и тут бить будут. Я, милый, подписывать не хочу.
- Тут, кажется, не бьют, Гавриил Петрович,- не совсем уверенно говорю я.
- Бьют, Георгий, бьют. И хуже вещи делают.
Я пытаюсь возражать. Но, увы, очень скоро я убедился, что прав был мой оппонент. На следующий день Протасова взяли на допрос. Его не было всю ночь. Утром я услышал топот ног. Загремел замок. В дверях стояла большая толпа людей. В камеру вошел чекист в золотых погонах.
На носилках внесли Гавриила Петровича и положили на койку. Он тяжело дышал. Болтался надорванный рукав его пиджака, висели черные нитки оборванных пуговиц. На носилках выделялись рыжие и бурые пятна.
Протасов тяжело хрипел. На лице виднелись подтеки. Огромная опухоль закрывала веко. Все лицо было как будто вывернуто наизнанку.
- Оставьте его лежать, - властно приказал чекист в золотых погонах, - не подходите к нему! А если нужно будет, вызовите врача!
- Георгий, - явственно услышал я через несколько минут. - Георгий, поди сюда. Я наклонился к Протасову.
- Георгий, слышишь, фашисты тут, твоя взяла, крышка нам, бьют до смерти! Будешь на свободе - Машу не забудь, жену. Еще у меня сын и дочь. Ты ведь верующий, помоги! Адрес запомни - живут...
Как пистолетный выстрел щелкает замок. Входит группа людей. Я делаю вид, что пою Протасова из кружки.
- Отойдите, - говорит кто-то. Я встаю с колен. Сзади стоит тот, в золотых погонах.
- Я вам что сказал, чтоб не разговаривать! - зловеще произносит он.
- Человек умирает, гражданин начальник!
- Во-первых, это не ваше дело, а во-вторых, не умрет, - следует ледяной ответ.
ТО, ЧТО СТРАШНЕЕ СТРАШНОГО
Приходит знакомый.
- Вот, Трегубов, дождались! Сегодня вечером детей будут отправлять.
- Каких детей?
- А вот тех, что у наших женщин-заключенных. По закону, если у заключенной ребенок, то его не имеют права у нее отбирать, пока ему не исполнилось два года. А как два года стукнуло, ребенка отрывают от матери и отправляют либо к родственникам, либо в детдом.
Этого дня боятся все в женской зоне. Не любит его даже начальство...
Мы выходим наружу. У женской вахты собирается толпа. С этой стороны - мужчины, с той - женщины. Шныряют надзиратели. Тутже вольнонаемные сестры, которые будут сопровождать детей.
Дети интуитивно чувствуют, что грозит беда и как-то жалко, испуганно смотрят на матерей. Некоторые плачут. Душевные страдания и беспокойство матерей передаются и им. Надзиратели оттесняют толпу работяг от вахты.
Мужчины отходят в сторону шагов на десять. Надзиратели чувствуют, что сейчас лучше никого не злить, и оставляют их в покое.
Матери, заплаканные, с блуждающими глазами, дрожащими руками повязывают детям какие-то тряпочки, платочки. Сопровождающие сестры начинают по документам принимать детей. К воротам и проволоке прижались матери. Они, как завороженные, смотрят, как уносят детей.
Все идет внешне гладко. Передают последних детей. Начальство довольно - кажется, обойдется без скандала. Но скандал все-таки разразился. Вольная медицинская сестра, как говорили, рьяная партийка, вдруг закричала:
- Ну, чего прилипли к забору? Дети не ваши, а государственные. Это переполнило чашу страдания.
- Сама ты государственная проститутка, сука, - раздается в толпе мужчин.
Со мной рядом стоит некто Первухин в лихо заломленной кубанке. Он пользуется дурной репутацией в лагере: не то блатной, не то опасный бандюга с солидной порцией лагерных убийств. Но сейчас на нем лица нет.
- Пойдем, товарищ, - говорит он мне, хотя я с ним почти незнаком. - Не могу я такого видеть. Кто же, кроме советской власти, может у матерей детей забирать? Хуже бандитов всяких...>
14 декабря - годовщина денежной реформы 1947 г.
В ночь с 14 на 15 декабря 1947 г. в Советском Союзе перестали ходить деньги <старого>, довоенного образца. Старые дензнаки можно было в течение недели обменять на новые - из расчета 10:1. Льготному обмену подлежали вклады в сберкассах (до трех тысяч рублей - в соотношении один к одному, более крупные суммы в <старых> деньгах переоценивались уже по менее выгодному курсу). Одновременно было объявлено об отмене карточек - этого своеобразного символа военного времени. Отмене карточек радовались, денежная реформа вызвала много толков и пересудов. Уже в течение первой недели после обмена денег Министерство финансов, министр Зверев были буквально завалены письмами и телеграммами.
<Товарищ Зверев!
В этом письме я обращаюсь к Вам с вопросом, волнующим сейчас не только меня.
Прислушайтесь к голосу простых тружеников, чьим честным трудом и плечами поддерживается мощь нашего государства. Прислушайтесь и решите, в какой степени прав и не прав Совет Министров (а значит и Вы), выбрав путь замены денег именно такой, каким он опубликован в Указе от 14 декабря.
Знает ли Совет Министров, что основная масса нашего простого населения (исключая отъявленных спекулянтов, взяточников, воров, казнокрадов всех мастей и пр. сволочь) редко имеет возможность хранить свои <капиталы> в сберкассах, при наших условиях жизни.
Десятками тысяч орудует не этот простой гражданин. Это не учитель, не врач, не рабочий многих квалификаций, не служащий и не студент. Их капиталы редко заходят за пределы костяшек счетов, обозначающих сотню рублей.
Знает ли Совет Министров, что это за <капитал> и какими маловозможными экономиями он скоплен для <всякого случая> (То ли давняя мечта о какой-нибудь вещи, то ли для путевки на отдых, то ли про случай родного гостя или неожиданной болезни).
Согласитесь - мало нужды нести эти 5-6 сотен рублей в сберкассу. Их берегут в шкатулке или сумочке, прикладывая любовно рубль за рублем, сознавая всю трудность этих выкраиваний. И вот настал день, когда вдруг все эти грошовые сбережения (но стоящие очень дорого для нас - больших денег у нас не было в руках) - все эти сбережения объявляются ничем.
Почему? Разве тот барышник, который воровством и домогательствами выматывает десятки тысяч из трудового народа и от государства, складывая эти барыши на сберкнижку, разве он достойнее вашей защиты?
Разве не чувствуете Вы, что он и так не пострадает без вашей могущественной опеки.
Вы с него берете какие-то три сотни с каждой его тысячи, из десятков их (а иногда сотен).
Вы оставляете ему эти тысячи, улучшая и так неплохую его жизнь. А старик-педагог или будь то девушка-рабочая или любой другой труженик должен отдать за пару десяток эти свои истинные, поймите, истинные мелкие сбережения и бросить с ними всякие помыслы о чем-то дорогом, о чем он мечтал, собирая эти копейки. Правы ли Вы?
Не было бы справедливее дать рабочему возможность сохранить эти его гроши? Согласен: прожиточная стоимость стала более низкой при новых ценах. Но поймите и такую вещь, что если бы рабочему дали возможность обменять один-два месячных оклада по номиналу, это дало бы ему возможность хоть немного поправить часто далеко не важные дела. (Я не говорю здесь о политическом значении этого шага - Вам это более ясно).
А со сберкнижками вполне можно было бы обойтись и покруче. Это не отразилось бы на основном гражданине нашего государства и не снизило бы покупательных возможностей тех, кто владеет этими десятками тысяч.
Таково мнение наше - мнение простых людей государства, живущих честно заработанной копейкой.
Трудно предполагать, дойдет ли это письмо до Вас через преграду секретарей и помощников. Мы бы хотели большего. Мы бы хотели, чтобы об этих строках знал через Вас и Иосиф Виссарионович. Нам думается, что он несколько неточно информирован об истинном положении дел в отношении благосостояния и чаяний самой большой массы нашей страны. Иначе он бы не позволил делать этой замены таким путем.
С уважением Ивановы>.
<Уважаемый товарищ Зверев!
Ввиду того, что в г. Тбилиси в конце ноября и начале декабря сего года по неизвестным причинам многим деньгодержателям - <кубышечникам> стало известно о предстоящей денежной реформе, последние незадолго до опубликования денежной реформы внесли в сберегательные кассы большие суммы денег, которые не были в обращении и не могли принести пользу народному хозяйству.
Учитывая вышесказанное, просим Вас ходатайствовать перед Советом Министров СССР о зачете декабрьских взносов в сберегательных кассах в пользу Народного хозяйства нашей Социалистической Родины.
Горячев А.А, Урушадзе А.К., Зарембо Г.М, Меликседе>
<Министру Финансов СССР
Приветствуя новый советский рубль, вношу пожелание проявить к нему заботу в части его сохранности для продолжительного обращения среди населения.
Практика прошлого показала, что износ денежных знаков происходил не в силу времени, а несоответствующего их хранения в повседневном их обращении - без кошельков и бумажников. Последние или отсутствовали в продаже или были не по средствам трудящемуся.
Своевременное задание промышленности о массовом и срочном выпуске недорогих бумажников и кошельков, по моему мнению, является профилактикой в деле удлинения срока обращения денежных знаков среди населения.
Лично я мало заинтересован в приобретению кошелька, но чувство уважения к советскому денежному знаку заставляет меня обратиться к Вам с настоящим письмом.
Кокурин. г. Ставрополь>.
В передаче использованы документы из Государственного архива Российской Федерации и Российского государственного архива социально-политической истории.
|
|
