Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
23.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[27-08-05]
Документы прошлогоПервая ДумаРедактор и ведущий Владимир Тольц
Елена Зубкова: Сегодня мы продолжаем серию передач, посвященных 100-летию первой российской революции. 6 августа 1905 года подданные Российской империи из царского Манифеста узнали, что отныне они могут быть допущены к обсуждению государственных дел. Николай Второй своей монаршей милостью даровал народу Государственную думу. В историю она вошла под названием Булыгинской - по имени тогдашнего министра внутренних дел Александра Григорьевича Булыгина. Это был по-своему уникальный проект, потому что он не устроил буквально никого. Правые критиковали его за излишний либерализм, левые были заняты революционной накачкой масс и всякие парламентские опыты полагали для себя напрасной тратой времени. Владимир Тольц: Зато наши с вами современники, спустя 100 лет, похоже, подобрели. Булыгинскую думу называют уже почти ласково - "первой ласточкой парламентаризма" и прощают ей природную неказистость. Что же вы хотите - от первой-то? Давайте вспомним, как все это начиналось. Сначала январь - "Кровавое воскресенье", затем февраль - убийство великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора. Волнения в Баку. Поджоги дворянских усадеб. Одним словом, революция. 18 февраля Николай II подписывает рескрипт, в котором поручает своему министру Булыгину разработать проект народного представительства - Государственной думы. Или, если уж строго следовать букве документа, речь шла о "привлечении достойнейших, доверием народа облечённых, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений". Елена Зубкова: Вообще для выполнения царского наказа трудно было найти человека более неподходящего, чем Александр Григорьевич Булыгин. Убежденный монархист, он относился ко всем этим "прожектам" с большим предубеждением. Поэтому поступил в общем как честный человек: он поручил эту работу людям более сведущим, а главное, не впадающим в шок от самих слов "конституция", "Учредительное собрание" и им подобных. Через пять месяцев проект Государственной думы был готов. Но время убежало вперед. Революция обгоняла даже самые смелые намерения законосочинителей. Владимир Тольц: В Иваново-Вознесенске бастовали ткачи. В Черном море метался броненосец "Потемкин" и никто не знал, что с ним делать. Волнения охватили Польшу и другие окраины империи. Вдруг осмелевшая пресса уже почти в открытую нападала на российские порядки. Все ждали от власти каких-то ответных шагов. Не просто "быть допущенными" к участию в обсуждении законопроектов - а именно это предлагалось в Булыгинском проекте - а чего-то более существенного. Елена Зубкова: Впрочем, нашлись люди, которые готовы были признать Думу и в булыгинском варианте. Те же российские либералы. По иронии судьбы им, наиболее законопослушным, первым же и досталось. Дело в том, что 18 февраля наряду с распоряжением начать разработку думского законопроекта царь разрешил своим подданным выступать с предложениями "по усовершенствованию государственного благоустройства". Однако после опубликования Положения о Государственной Думе такого рода обсуждения уже считались неуместными. Многие угодили тогда в эту ловушку, вовремя не оценив особенности момента. Павел Милюков вспоминал, как на другой день после обнародования закона о Думе у него в доме собрались несколько человек - членов организации Союз Союзов, прообраза будущей кадетской партии. Они хотели просто обсудить свое отношение к Булыгинской думе. Неожиданно вмешалась полиция. "Мой флигель был окружен полицией, которая арестовала всех собравшихся у меня посетителей. На нескольких извозчиках нас отвезли в тюрьму. Правда, тюрьму пришлось искать, так как налет был внезапный и места для нас не были заранее заготовлены. С подушками и спальными принадлежностями под мышками, среди недоумевающей встречной публики, мы переходили через Неву из "Крестов" на Шпалерную - и обратно со Шпалерной в "Кресты", где наконец нас приютили. Прием был весьма почтительный, так как в нашей кучке оказалось двое статских советников, делегаты союза инженеров, профессора А.А. Брандт и Я.И. Гордеенко. По-видимому, правительство поняло свою глупость. По крайней мере, в течение проведенного в тюрьме месяца нас ни разу не беспокоили допросами. <:> Начальник тюрьмы проявлял все признаки либерализма. Меня он познакомил с тюремными порядками и обсуждал со мной, как организовать труд тюремных сидельцев, их развлечения и библиотечное дело". Елена Зубкова: Как видно, новые веянья докатились и до российских тюрем. А тем временем выборы Государственной Думы по булыгинскому варианту были назначены на январь 1906 г. Предстояла довольно громоздкая процедура. Выборы были многоступенчатыми. Все выборщики делились на курии с разным представительством. Вводился довольно высокий имущественный ценз. К выборам не допускались женщины, военнослужащие, учащиеся, молодежь моложе 25 лет. Однако выборы в намеченные сроки так и не состоялись. Революция вновь внесла свои коррективы, потребовалось принимать новый закон о Госдуме, который был гораздо радикальнее булыгинского. По крайней мере, получалось уже что-то, вполне похожее на парламент европейского типа. Или могло получиться. Владимир Тольц: В конце концов, выборы все-таки состоялись. Они длились довольно долго - с марта по апрель 1906 года. На 27 апреля было назначено открытие Думы. Первой в истории России. Об этой Думе и первых думцах написано довольно много. Но мы познакомим вас с документом, из этого ряда писанины выделяющегося. Среди депутатов первой Госдумы от донских казаков был Федор Крюков. Личность по-своему легендарная и уж, во всяком случае, известная. После публикации А.И.Солженицыным в 1974-м исследования скрытой под псевдонимом Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской, Крюкова многие стали числить автором "Тихого Дона". Сохранились дневники Крюкова, а в них - заметки о первом дне первой Государственной думы. Местом работы Думы был определен Таврический дворец. Однако до этого в Зимнем дворце думцам предстояло заслушать напутственное слово императора. "Я выехал в 10-м часу. С вечера было опасался, что не пропустят, что мосты будут разведены. В "Русском богатстве" говорил мне это Анненский, а Иванчин-Писарев пригласил ночевать. Но дома меня разубедили. Было такое настроение, наконец, что что-то ожидалось, что-то должно было случиться - неожиданное и страшное. Это заставило отчасти рисоваться, так как в глубине-то души все-таки была уверенность, что ничего особенного не случиться. Но иногда воображение рисовало, что вдруг среди тронной речи раздается выстрел, взрыв, дым, возгласы, и затем команда: пли! И на секунду сжималось со страхом сердце. <:> Было очень жарко. <:> Я шел медленно - в сюртуке расстегнутом, в белом жилете и белом галстуке. И мне казалось, что встречные должны уже по этому торжественному костюму догадываться, что перед ними не больше, не меньше, чем чин Государственной Думы. Не было видно извозчиков. Было немного народу на набережной, всматривавшегося вдаль. На Неве стояли яхты. Маленькие катера, шипя, резали дальнюю гладь. Полицейские и военные, уже утомленные жарой, с хозяйским видом ходили по улице. Из людей, одетых в штатское, мне хотелось узнать шпионов, и я вглядывался в лица, и иногда хотелось подойти и спросить: вы не шпион? Извозчик на плохой лошади, черной, с обрезанным хвостом, медленно ехал впереди. Я стал нанимать. - Полтинник (до Невского). -Помилуйте. - Да все равно не пустят. - У меня билет. - Ну, хоть 30 копеек дайте. - Четвертак. - Пожалуйте. А я хотел было уже чай ехать пить, да любопытно туда с вами. У вас билет. - Если бы знал, с тебя бы полтинник взял. Мы подъехали к мосту. Заставы, баррикады, городовые, развернутая по набережной толпа любопытных - дамы, : солдаты. Подходят офицеры в серых накидках. Городовой почтительно делает под козырек и задерживает. Подъезжает треуголка бюрократического типа на собственном рысаке - задерживают. Отставной генерал томится от жары в толпе, толстый, красный, с усами. Он разговаривает с щеголеватым штабным, сидящим в пролетке, в накинутом пальто. Я помахал билетом. - Городовой, можно? Обратитесь к начальству. Тут постарше начальство есть. Я встал, подошел к перегородке и показал зеленый билет. "Минут через 10", - сказал околоточный, прикладывая руку к шапке. Я сел в пролетку и стал ждать. Городовой приказал извозчику отъехать. Подходит народ, смешивается, растекается по панели и всматривается вдаль по Неве. Смотрим и мы, не зная, что там, кто там, кого смотрят, кого ждут. И кажется, что кто-нибудь знает, должен знать и должен бы сказать, да молчит, презирая нас, не удостаивая внимания. Спросить у городового. Страшно, вид у него такой грозный и неприступный. Где-то, на той стороне, вспыхнуло "ура!" - слабое и короткое, и с этой стороны стали снимать шапки. Но было недоумение: почему снимают шапки, почему кричат? Может быть, это адмирал? Или царь? Но ведь говорили, что царь прибудет в половине 11-го. Не станет же он обманывать. И все стоим, ждем. Уже в другую сторону смотрят зрители - катер прошел по направлению к дворцу. А нас все не пропускают. Два экипажа с офицерами передвинулись к левой стороне и их пустили. Мой извозчик поехал, я помахал билетом, не пустили, повернули к правой. Не без огорчения я еще раз перечитал о беспрепятственном пропуске и пороптал на порядок. Наконец, заговорили: с той стороны пустили. Пустили и нас. На другой стороне рогатки, заставы, группы полицейских и военных чинов, внимательные, изучающие взгляды, под которыми чувствуешь себя ответственным просто за факт своего существования. И кроме того смущал и извозчик: очень уж был плох. На Конногвардейском бульваре нас, наконец, задержали: несмотря на билет, дальше можно было следовать лишь пешком, чему я, признаться, даже обрадовался:" Елена Зубкова: Странное ощущение, что все это уже было, есть и, наверное, еще будет. Рогатки, кордоны и неулыбчивые городовые. Если бы не они и не извозчики, то право слово, будто бы и не было этой сотни лет. Но вернемся к дневникам Федора Крюкова. "... Я дошел до Невского, потом сел на извозчика и доехал до Немцова. Вместе с ним поехали в кадетский клуб. Там было довольно пусто. Но некуда было девать времени. Несколько известных нам депутатов сидели за газетами. Сели и мы. Две дамы - одна с колоссальным бюстом - ходили по всей комнате и старались обратить на себя наше внимание. Трудно было определить, кто они такие. Я был склонен даже причислить их к заведыванию буфетом. В четверть 12-го мы вышли и поехали. Недурные кареты и коляски обнаруживали треуголки, расшитые мундиры, белые дамские костюмы. И мы чувствовали себя самодовольно, думая о том, как мы, может быть, сократим этих великолепных господ. За Троицким мостом начались заставы. Было очень много народа. - Билеты, господа! Я держал в руках зеленую бумажку. Ряд полицейских, ловких, подтянутых, зорких, мановением перста пропускал нас вперед. Вот мы и подъехали, Нас обгоняют бюрократы - их остановили и просят на другой подъезд. Господа, пожалуйте билеты! Все ваши билеты: Нет, зеленый не надо. Пожалуйте. Раздеться можно и там, и там, где хотите. Очень сытые, разбитные чины, великолепные лакеи, швейцары - все в новеньких щеголеватых мундирчиках. Великолепный вестибюль, колонны, лестницы, плафоны - все это поражало размерами, роскошью, дороговизной нас, вышедших из тесных, маленьких квартир, из неопрятных дворов, от голых стен. Я не знаю, что думали мужички. Кривые перекрытые соломой их хатки и эти великолепные лестницы, и масса стекол, и вверху чудно расписанный потолок, и ковры. Ноги мягко, беззвучно, легко ступают, ступени отлоги и не тяжело входить. По стенам масса дорогого: роскошных блюд, украшений и проч. Где-то, в небольшой комнате, на солдатской кровати, в этом дворце умирал Николай I, и горька была смерть человека, доведшего до разорения Россию". Елена Зубкова: 27 апреля 1906 г. перед открытием Думы депутаты собрались в Зимнем дворце. Среди них был и Федор Крюков - депутат от донского казачества. Сегодня мы читаем дневники Крюкова. "Вот, наконец, мы в Николаевском зале. Черные сюртуки, фраки, пиджаки, изредка цветной национальный костюм. Ищу своих. Немцов сказал: я одного своего увидал! Я иду дальше. Вот они - казачьи мундиры, вот Харламов с черными кудрями, со смелым лицом, Араканцев с горькой усмешкой Мефистофеля <:>. Чувствуется легче, добрее среди своих. Сговариваемся держаться вместе. Казаки просят меня переговорить о казачьих делах, собраться вместе. Подходит какой-то адмирал, небольшой, говорит басом. Обращается поочередно с вопросами к трем из нас, ближе стоящим: Вы от какой губернии? - От Донской области. - А Вы? - Тоже. Ну что у вас на Дону? Как? Хорошо? - Я пожал в ответ плечами. Васильев мягким, извиняющимся голосом сказал: неурожай, ваше превосходительство, сколько годов подряд - все неурожай. - Эх: казаки, послужите, послужите: для родины: потрудитесь. И он покровительственно подал нам руку в перчатке и отошел. Шныряли среди нас лица и с густыми эполетами, и с расшитыми золотом воротниками, и белых штанах. Смотрели, как на зверей. Иногда толпа колыхалась. Передние ряды шли куда-то вперед по длинной зале, за ними трогались другие, и мы в том числе. <:> И потом оказалось, что толпа шла за императором, который обходил взводы кадет и юнкеров и здоровался. Он шел развинченной, медленной походкой, выкидывая длинные ноги и слегка виляя задницей, балуясь, точно передразнивая кого. Издали лицо его было строго, важно и серьезно-величественно. А вблизи оно производило впечатление комично-актерского, с трудом припоминающего роль. Он подавал сначала руку ротному командиру, потом шел, повернув голову к кадетам и юнкерам, потом останавливался, подавался назад и что-то говорил, на что слышался дружный лай. И он несколько мгновений спустя после этого лая, поворачивался, шел дальше, все продолжая держать голову в бок и едя глазами кадет. Иногда останавливался и спрашивал о чем-нибудь какого-нибудь кадета, припоминал и этим показывал, что знает их. Наконец, нас повели. Юркий человечек с расшитым воротником, постоянно оглядывался и говорил: "не отставайте господа, за мной господа", хотя я, признаться, наседал на него, - вел нас среди, с одной стороны, оголенных дам, а с другой густых эполет, расшитых мундиров и караулов. Оголенные дамы были некрасивы, многие стары, истасканы. Не на чем было остановить взгляд. Иногда молоденькое личико мелькало, но не было в нем ничего привлекательного; чувствовалось что-то развращенное уже роскошью, ненавистное, подлежащее грубому уничтожению. Нас поставили на край от престола. Темно-малиновое сукно скрывало двери. Часть теснилась поближе к престолу, вперед. Против нас стоял Государственный Совет и немного дальше, к дверям, генералитет. И вот мы пристально всматриваемся друг в друга. Кто-то узнал Витте - высокого, с лысиной, с понуро-задумчивым лицом. Искали Дурново, - не нашли. И говорили кругом крестьянские и рабочие голоса с ненавистью об этих лицах в расшитых мундирах, и в словах уже слышалось не бессильное озлобление, а угрозы. И мы чувствовали, что на нас они глядят более робко и внимательно, чем мы на них. <:> Среди этих седых, полуслепых, пучеглазых и упитанных, позолоченных и посеребренных, чувствовалось тление смерти, жадность, бездарность, праздность и тупая ненависть ко всему, что покушается отнять эти прерогативы. И было в нас много простого, детского любопытства. Вот пред нами царь, вот другие, невидимые нам вершители судьбы. Мы видим их близко, и сознание того, что они люди самые ординарные и довольно ничтожные невольно бросается внутрь, и ничего кроме презрительного любопытства, ибо тут среди нас, есть люди, [которые] выведут их на свежую воду. Вот вошли архиереи - Святейший Синод. Мы стояли тесно, слегка напирая друг на друга. Становилось жарко и скучно. Не на чем было присесть. Плоха была вентиляция. Сильно пахло потом от казаков. <:> Несколько раз проходил взад и вперед церемониймейстер с палочкой, крашенной синим бантом. От скуки разглядывали потолок с инкрустациями, хоры, на которых были какие-то неизвестные во фраках - надо думать из дипломатического корпуса. Маленькая выслеживающая фигурка японца, турецкий наряд привлекали общее внимание. "На турках, да на наших больше всего золота", - сказал мне казак. Наконец раздался двукратный стук жезла. - Второй звонок, - перевел кто-то из казаков. Говор смолк, головы обернулись в одну сторону - к дверям. Я хотел было застегнуться, но раздумал: стоял я в третьем ряду и даже строгий суд не заметил бы моего белого жилета. Вдали, где-то там, заиграла музыка - гимн. Звуки мягко поплыли, одинокие, плавные, избитые. И в общем молчании и тишине они были сиротливы, покорно-преданны, полны: но не трогали. Смешными, размеренными шагами прошли арапы, потом в раззолоченных мундирах люди с золотыми четырехгранными столбиками, на верху которых государственные гербы, потом какие-то смешные, бритые, необычайно важные, сердитые старикашки несли "регалии" - корону, печать, скипетр и знамя, а по бокам их обнаженным оружием офицеры. Наконец, теми же смешными, размеренными шагами вышел царь. Я смотрел на него, и мне казалось, что он качается, идя, и лицо у него было в пятнах и глаза пугливо оглядывали нас поверх наших голов. Это был странный взгляд, в котором не было определенной мысли, а было что-то подозрительно-гнетущее, и недоверяющее и трусливо-угрожающее. Дрянной взгляд. И лоб был низкий, и лицо без выражения, осторожно в руку откашливающем, и жующее усами. Немного он напоминал плохо выспавшегося человека, которому предстоит неприятная, скучная работа, а он плохой работник, которого все бранят". Елена Зубкова: "Плохой работник" тоже вел дневник. Вернувшись из Зимнего дворца, Николай II записал: "27 апреля. Четверг. Знаменательный день приема Государственного совета и Государственной думы и начала официального существования последней. <:> После молебна я прочел приветственное слово. Государственный совет стоял справа, а Дума слева от престола. Вернулись тем же порядком, в Малахитовую. Приехали домой в 4 с половиной. Занимался долго, но с облегченным сердцем, после благополучного окончания бывшего торжества <...>" Елена Зубкова: Эта запись, как и прочие в дневнике императора, производит "убаюкивающее" впечатление. Однако очень скоро чувство умиротворения от сознания выполненного долга у Николая II сменится раздражением. Первая Дума доставит ему немало хлопот. Владимир Тольц: Еще до торжественных событий 27 апреля Николай II высказывал свое недовольство результатами выборов в Думу. По мнению царя, Дума вышла уж слишком "левой". 15 апреля он выговаривал министру внутренних дел Витте, сменившему на этом посту Булыгина: "Мне кажется, - писал император, - что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря полнейшему воздержанию всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах". Выражаясь языком современных политтехнологов, российский император упрекал своих подчиненных в том, что они плохо использовали административный ресурс. На некоторых ошибках все же учатся. И через 100 лет и эта, так сказать, "недоработка" была исправлена вполне. Елена Зубкова: Сегодня вообще стало модным проводить исторические параллели и размышлять о корнях российского парламентаризма. Однако кое-какие "корешки" 100-летней давности выглядят вполне современно. Например, председатель первой Государственной думы Сергей Муромцев постоянно жаловался на отсутствие кворума. Депутаты, получив отметку о своем прибытии в Таврический дворец - а только так можно было получить депутатское жалованье - потом незаметно покидали зал заседаний, и он катастрофически пустел. Муромцев не смог собрать кворума даже для принятия главного думского документа - "Наказа", который должен был определить порядок работы Думы. Новомодных электронных штучек и прочих придумок для, так сказать, заочного голосования тогда еще не было. Правда, Первая Дума обошлась и без ставших потом привычными потасовок. Депутатов били, но все-таки не в зале заседаний. Что делать: трудно привыкали российские жандармы к такому понятию, как "депутатская неприкосновенность". А спустя два месяца с небольшим Думу вообще разогнали. Первый российский парламент работал 72 дня. Владимир Тольц: Спустя 100 лет, историки вынесли свой очередной вердикт и оценили тот первый думский опыт, взвесив на своих в который раз откорректированных весах все "за" и "против". Ну и что? - Вот об этом я хочу спросить гостя нашей московской студии - историка, ученого секретаря Научного совета по истории социальных реформ, движений и революций Салавата Исхакова. Скажите, Салават, что поменялось за последние несколько лет в оценках той же Булыгинской думы, которую теперь, кажется, ругают меньше, чем раньше? Салават Исхаков: Со времени в советской историографии многое не изменилось. По-прежнему считается, что Булыгинская дума не внесла ничего серьезного в положение граждан Российской империи, что закон, принятый 6 августа, перечеркнул надежды большей части общества. Однако в последнее время появилось довольно верное суждение, что при этом забывается, что в законопроекте существовал момент о том, что многочисленные народы Российской империи впервые получали возможность участвовать в управлении фактически государством. Дело в том, что народы таких окраин, как Казахстан, Средняя Азия, Кавказ, получали возможность, хоть и небольшую, но участвовать в жизни государства. Поясню на примере. Когда летом 1905 года на Северном Кавказе, а именно в Ингушетии, представители ингушского народа обратились с петицией к властям о том, что они хотят значительно улучшить свою жизнь в соответствии с тем, что власть разрешила выдвигать такие обращения. Что произошло? Власти Терской области достаточно внимательно рассмотрели это обращение, и очень скоро, в июне 1905 года, был восстановлен так называемый Назрановский округ. В сентябре 1905 года этот округ был официально оформлен в составе Терской области. О чем идет речь? Дело в том, что восстановление административной единицы позволило значительно оздоровить ситуацию в этом сложном регионе. Ситуация в целом на Северном Кавказе тогда была очень сложной, потому что революционные силы хотели втянуть в борьбу против правительства горцев и особенно горцев-мусульман. В этой связи такая постановка вопроса об ингушской автономии была очень эффективной мерой. И фактически в ходе всей революции такие народы, как ингуши, чеченцы не принимали участия на стороне революционных сил. Елена Зубкова: В нашей сегодняшней передаче мы говорили о попытке создания парламентской системы в России 100 лет назад. О Булыгинской и Первой Государственной думах. А что же сам Александр Григорьевич Булыгин? После отставки с поста министра в 1906 году он еще долгое время работал в Государственном Совете, в 1917 г. отошел от дел и поселился в своем рязанском имении. В 1919 году был арестован рязанскими чекистами и вскоре расстрелян. В приговоре значилось: "За реакционную деятельность в 1905 году". Выходит, за ту самую "Булыгинскую Думу" тоже. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
