Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)

 

 Новости  Темы дня  Программы  Архив  Частоты  Расписание  Сотрудники  Поиск  Часто задаваемые вопросы  E-mail
24.12.2024
 Эфир
Эфир Радио Свобода

 Новости
 Программы
 Поиск
  подробный запрос

 Радио Свобода
Поставьте ссылку на РС

Rambler's Top100
Рейтинг@Mail.ru
 Культура

Экслибрис

Приобретение Сибири. Часть 1

Ведущий Сергей Юрьенен
Автор: Петр Вайль

Маршруты этого выпуска - Горный Алтай - с посещением малой родины Василия Шукшина. До этого Новосибирск - с кинопросмотром советской классики в Карибском море...

Петр Вайль

Энск. Веселые ребята

За две трети столетия до появления Академгородка Новосибирск возник именно там, где возник, согласно законам будущих советских шестидесятников - таковым по сути своей был тогдашний физик-лирик, инженер и писатель Николай Гарин-Михайловский. На прокладке Транссибирской магистрали в начале 90-х годов ХIX века он руководил изыскательской партией и выбрал место для железнодорожного моста через Обь. В пятидесяти километрах к северу по реке стоял город Колывань, перевалочный пункт Московского тракта, богатый и даже отчасти каменный - редкость для деревянных сибирских городов. Колыванские купцы со всеми основаниями надеялись, что мост перекинут у них, но Гарин решил его строить в глухом бору. Колыванцы изумились и предложили огромную взятку, которую Гарин отверг. Выбранное им место неподалеку от сельца Кривощеково было ничем не примечательно, кроме того, что находилось ровно на 55-й параллели.

Единственный мотив - пифагорейская красота цифры.

Колывань добавляла полградуса и красоту нарушала. Доводы практического разума Гарина не поколебали, он уехал и возникший вокруг моста Новониколаевск - будущий Новосибирск - впервые увидел только через семь лет, в 1898-м, по пути в Корею, куда отправился за сказками.

"Город - никогда не плох. Город - святыня, потому что он "множество". Эта сильная мысль Розанова додумывается в разных городах, являющих собою стечение тысяч воль и усилий. Зрительно: средоточие направленных в одну точку стрел, как на военных картах. Возникший таким множественным образом конгломерат не может быть случаен, неверен, зряшен, некрасив, "плох". На стрелах - даты и имена: потоки тех, кто, накатывая волна за волной, ваял город. Город как цельность проходит скорее по части скульптуры, а не архитектуры. Не строится, а лепится. Так вылепилось в 30-е конструктивистское нечто, призванное стать правильным, освобожденным от прошлого, городом без лица - Новосибирск, Энск.

В безымянности сокращенного самоназвания - конечно, ирония, но в еще большей степени - гордыня. Так приподнимает себя до некоей поэзии вообще автор анонимного сборника стихов - быть может, оттого, что больше гордиться нечем. Энск сразу поставил себе две пятерки, расположившись на своей широте - и в качестве незыблемого отличника успокоился насчет обретения индивидуальности. По сути, дело было сделано. Тем более, что силы, брошенные сюда в 30-е, понимали строительство столицы Сибири как задачу не локальную и даже не общегосударственную, а коммунистически-космическую. Не до городского лица, когда меняется облик земного шара.

Вдохновляло гностическое ощущение пластичности бытия, на практическом уровне - мичуринское. Советское общество к 30-м годам состоялось, воспринималось как несомненная данность, но осознавало себя незавершенным, несовершенным - требовалось развитие вширь (мировая революция, забота о дальнем, как у Мандельштама: "...Покуда на земле последний жив невольник") и вглубь (германовский Лапшин: "Ничего, вычистим землю, посадим сад и сами еще успеем погулять в том саду"). Окружающий мир представал как проект, который следовало воплотить - что важно, воплотить с нуля. У Заболоцкого: "Когда плоды Мичурин создавал, / Преобразуя древний круг растений, / Он был Адам, который сознавал / Себя отцом грядущих поколений". Величие конечного результата казалось полностью зависящим от творческого энтузиазма исполнителей. Платонов: "Всякая система работы - лишь игра одинокого ума, если он не прогревается энергией сердца всех работников". Мир можно соорудить сызнова, а что необходимо - наладить, проявив выдумку и терпение. В этом смысле жена не отличается от паровоза: "Да ничего, она умильная... Может, потом застервеет... - Не застервеет: воспитаем, отрегулируем". Платоновские герои "создают себе нужную родину на месте долгой бесприютности".

Вот они, главные слова - "нужная родина".

 Здания, которые понастроили вдоль Красного проспекта конструктивисты, возведены для чего угодно, кроме того, чтобы в них уютно жить

Здания, которые понастроили вдоль Красного проспекта конструктивисты, возведены для чего угодно, кроме того, чтобы в них уютно жить и спокойно работать. Новосибирский гений места архитектор Крячков (больше тридцати строений) и его коллеги поставили в центре города то, что может занимать, удивлять, поражать, но не радовать. Как бы узнать - радовались ли они сами, сооружая "Стоквартирный дом", Крайисполком, Сибревком, Госбанк, Городской торговый корпус?

Объектом внимания становится все, что не развалилось с течением времени: сказывается подспудная зависть человека к вещи - нам такой сохранности не дано в любом качестве. На обрубок римского водопроводного желоба глядишь с трепетом, никакого Пантеона не надо. Почтительно входишь в жилой "Дом с часами", Красный проспект №11, "единственное в городе сооружение галерейного типа, ставшее визитной карточкой города" - и внезапно понимаешь, что попал в барак, только шестиэтажный. Не нужно врать, это барак, он не галерейного, он галерного типа.

 Ниши, в которых они стояли, пустуют, а скульптуру перенесли на перрон, и теперь поезда встречает полный парковый комплект

По верхнему периметру зала ожидания вокзала "Новосибирск-Главный" - балюстрада: галерея с гостиничными номерами. Красиво, но номера без сортиров, и командировочные в исподнем идут по нужде на виду у пассажиров. Внизу дивно переместились статуи. Ниши, в которых они стояли, пустуют, а скульптуру перенесли на перрон, и теперь поезда встречает полный парковый комплект: девушка с книжкой, школьник со скрипкой, пионерка в салюте, младенец с флажком.

Поездов много, только на Москву - восемь: свой через Тюмень и Киров, и транзитом - томский, кемеровский, иркутский, хабаровский, владивостокский, улан-баторский, пекинский. Самые большие деньги в Новосибирске делаются на перевозках и торговле. Так было изначально. Полезных ископаемых тут нет, сильной промышленности - тоже. На память приходят магнитофоны "Комета" и "Нота", электробритва "Бердск". В 65-м фабрика "Соревнование" стала выпускать плащи "болонья", с руками не отрывали. 80-е отмечены сибирской пепси-колой, местным "Кубиком Рубика", наборами мягкой мебели "Муза", лучше не вспоминать.

С одной стороны, на Москву восемь поездов, с другой - дорога двое суток. География помогает жить вольнее. Здешние наместники и наиболее смышленые жители знали это всегда. Новосибирск - сам столица. Соперники - Красноярск, Омск - отпали даже формально: после указа о федеральных округах вопрос о сибирской столице решен окончательно. Город приосанился. В ресторане гостиницы "Сибирь" - "традиционное русское ассорти из копченой рыбы, устриц и осьминогов".

Как часто водится в России, своего словно стесняются, хотя за окном - Обь: без осьминогов, но со стерлядью, осетром, нельмой, тайменью. На рынке - жемчужные горы кедровых орешков, завалы сушеных белых грибов, облепиха, клюква. От пуза барсучьего жира - впрочем, это от бронхита, воспаления легких и пр.: "С горячим молочком, по ложечке, по ложечке, все как рукой". А вот "Тарол Волкова" - мелкие гранулы в пакетике: "Тут оболочка вкусная, таракан ее ну очень любит. А как съест, понимаете, у таракана поднимается температура тела, и он умирает". Как же, в Хиросиме небось выжил. "Возьмите тогда мелок от тараканов, тоже очень хороший". Мелок называется "Машенька", знал бы Набоков.

Народ приветливый, как и обещает современный путеводитель: "Не стесняйтесь обратиться с вопросом к местным жителям - и в городах и в деревнях люди всегда славились гостеприимством. После постепенного исчезновения из обихода распространенного в советское время обращения "товарищ" в области пока не установились новые нормы обращения. Поэтому вы вполне можете начать свой вопрос с обращения "девушка", "молодой человек" или неопределенного "скажите, пожалуйста". Поздним вечером в баре гостиницы "Сибирь" взъерошенный мужчина донимает барменшу: "Скажите, пожалуйста, девушка, вы знаете, мой друг, вон сидит, у него всегда мечта была, знаете, с сибирячкой познакомиться, ну не познакомиться, а вот время провести, чтоб с настоящей сибирячкой, как бы это сделать?". Барменша, не поворачиваясь, говорит: "Большое дело. Выйдите в вестибюль, они там сидят, сибирячки эти, и недорого".

В ресторане "Мехико" знакомят с поваром, ведут смотреть подсобные помещения в бывшем бомбоубежище, долго рассказывают о преимуществах принудительно-приточной вентиляции, после еды гурьбой провожают до двери. С новым знакомым Сашей Ложкиным заходим в чистенькое кафе-мороженое "Баскин энд Роббинс". Играет радио, хорошенькая девушка за прилавком вскидывается: "Ой, послушайте тоже, я погромче сделаю". Тихонько подпевает:

А у тебя же мама педагог,
А у тебя же папа пианист,
Да у тебя же все наоборот,
Какой ты на хер танкист.

Песня кончается, девушка задумчиво говорит: "Я вот тоже одного знаю, мать у него сосудистый хирург, отец сосудистый хирург, а сам просто страшное дело".

"Баскин энд Роббинс" - центр империи, правда, бывший. Напротив - часовня св. Николая, напоминающая о том, что когда-то на новосибирскую столичность работала сама имперская конфигурация. На Красном проспекте к 300-летию дома Романовых поставили часовню, обозначающую географический центр России. После того, как ее разрушили, на фундаменте постоял "Кузнец нового счастья", потом недолго - Сталин. Часовню восстановили в 93-м, но центр к тому времени сместился в неведомые места, где не то что имперских, вообще никаких следов нет.

Новосибирск возводили с впечатляющим размахом. Монументальной площади Ленина впору быть центром чего угодно, хоть бы и земного шара. Доминирует театр с огромным железобетонным куполом. Сцена рассчитана на тысячу человек, кем это и когда написаны такие "Аиды"? Внутри - деревянный амфитеатр, неожиданно напоминающий ренессансные театры Италии. На фоне красного бархата статуи - Гермес с Дионисом, амазонки, Дорифор, Эйрена с младенцем Плутосом и другие актуальные в Сибири персонажи: лихое безоглядное вписывание в мировой контекст. И разумеется - имперский охват: здание должно было объединить театр, цирк, планетарий, водную пантомиму и кино. Задумано, чтобы сквозь зал проходили демонстрации, которым махали бы из амфитеатра руководители и общественность. Двухтонная люстра. Трехтонный занавес. Нужная родина.

Эту энскую безликость бесчеловечного масштаба - можно любить, ее и любишь как часть самого себя, не лучшую, сильно не погордишься, но неотъемлемую, не скроешь.

 Центр России

Не по человеку скроенные советские города куда более выносимы, если они возводились на голом месте, а не шли свиньей по живому, сдвигая в небытие то прежнее, что не внедрялось, а вырастало. В этом смысле почти безгрешен исторически новенький Новосибирск, который мне показывает Саша Ложкин, архитектор, знаток и патриот города. В то время я еще не читал "Список разного звания лицам, самовольно заселившимся на боровом месте по обеим сторонам р. Каменки, впадающей справа в реку Обь, против села Кривощековского. Составлен по 6-е июля 1894 года" и не знал, что в перечне 347 самых первых новосибирцев значится крестьянин Костромской губернии Андрей Ложкин. О нем сказано: "Никаких занятий на железной дороге не имеет. Землянка на берегу р. Каменки (на двоих)". Таких в списке много. Ну ладно, "занятий не имеет" Алексей Бардаков, "дом старый", или Яков Голякин, "барак из горбылей от шпал", в землянке ютится Ложкин, но вот на что построил "дом новый, сосновый" Давыд Сердитов из Пермской губернии, "ничем не занимается"? Там был свой, заложенный еще авантюрой Ермака, особый расклад авторитета и зажиточности. Эти люди (последний из ярких - расстрелянный здесь в 21-м барон Унгерн) отдаленно, но все же походили на тех, кто селился на американском Дальнем Западе - минус полнота свободы, плюс полно начальства. В конце XIX века одним из кратковременных оазисов воли и шанса казалась эта стройка моста через Обь и возникающий вокруг город. Свободой от начальства всегда была география - необъятная, непредставимая, невыносимая география России, пустой от Урала навылет.

Такой делянкой свободы среди тайги - буквальной и метафорической - стал учрежденный в 57-м и построенный в тридцати километрах к юго-востоку от города новосибирский Академгородок. Сейчас от него осталась легенда, то есть самая подлинная реальность. Что делалось по научной части в здешних исследовательских институтах - наверняка важно, хотя и непонятно, но гораздо важнее, что вся страна знала: здесь проходит большой КВН по научному обоснованию оптимизма.

* * *

Когда я поделился своими карибскими впечатлениями о "Веселых ребятах" со знатоками советской ностальгии - Сергеем Гандлевским и Тимуром Кибировым, даже они не вполне поняли: "Ну да, сплошной восторг, а ты раньше не знал? Почему, чтобы ощутить это, нужно посмотреть фильм на Багамских островах?" Так получилось, подтвердилась правота Шкловского с его теорией остранения.

Для того тоже снимал фильм Александров, сочиняли песни Дунаевский с Лебедевым-Кумачом, пели Орлова и Утесов - чтобы выйти с шумящей в ушах мелодией "Легко на сердце от песни веселой" на палубу теплохода, совершавшего в Карибском море круиз для участников славистской конференции, увидеть черных людей в белых штанах под кокосовыми пальмами, услыхать дребезжанье банджо, почуять запах чуть подгнившего за день манго на лотках вдоль причала. Такое, по выражению того же Шкловского, "обновление сигнала", усугубление нереальности происходящего - возвращало к некоей норме после безумия, бушевавшего полтора часа на телеэкране в салоне шлюпочной палубы. Без подобного радикального остранения трудно осознать явление "Веселых ребят", да и весь феномен советского оптимизма. Взглянуть со стороны - и изумиться кромешной чистоте позитивных эмоций.

Сам факт наблюдения изменяет наблюдаемый объект. Потому и полезно субъекту залезть на пальму в совершенно другом полушарии, чтобы не испытывать давления собственного опыта, чтобы не возненавидеть всех этих никогда не бывших на свете кумачовых лебедей - с одной стороны, а с другой - не возлюбить их слишком пылко как отзвуки своего неизвестно бывшего ли, но оттого еще более дорогого прошлого.

"Веселые ребята" - один из главных культовых фильмов советской эпохи. Александровская картина могла бы войти в призовую тройку - например, вместе с "Чапаевым" и "Семнадцатью мгновениями весны". Пожалуй, претендовала бы и на первое место: "Веселые ребята" стали предметом обожания и многократного пользования - то есть культом - даже без двух вспомогательных козырей. В фильме нет безусловного сильного героя - как Чапаев и Штирлиц, и нет идеи преодоления, нет катарсиса. В "Веселых ребятах" - ничего, кроме веселых ребят, то есть беспримесной идеи необоснованного святого оптимизма.

Поразительно, но снятая в 34-м году картина - первая советская музкомедия - была в самом деле внеидеологична, там нет прославления доктрины или строя. Какие именно слова поет Утесов: "Нам песня - что - помогает"? Десять из десяти ответят: "Строить и жить". Но пастух Костя выпевает другие слова - "жить и любить", это потом песню отредактировали. Нет в первом варианте куплета "Шагай вперед, комсомольское племя", это потом добавили. Иной был первоначальный замах - мир менять, а если племя не комсомольское, то уж не шагай? Или не вперед? Забота была о всех племенах - карибских тоже. Под постороннее банджо удается расслышать первозданный текст, в других обстоятельствах слишком сливающийся с Гимном Советского Союза.

Услышать надо, ведь только внеидеологический оптимизм и стоит внимания: когда смеются по приказу - нет загадки. Как точно написал Кибиров: "Люди Флинта с путевкой обкома что-то строят в таежной глуши". Осмысленная романтика, идейно направленное веселье - все более или менее ясно. Но вот откуда бралась та ненагруженная эмоция, которую отчасти иронически, отчасти завистливо пытались возродить ранние шестидесятники - вроде Саши Зеленина из аксеновских "Коллег": "Как хорошо, что земля - шар!", вроде героя фильма "Я шагаю по Москве": "Бывает все на свете хорошо, в чем дело, сразу не поймешь".

Однако постсталинские времена были уже декадансом оптимизма. В культуру хлынул поток искренности и лирики, неотделимой от грусти: "Опять мы с тобой повздорили... Молчишь, не глядишь и куришь все, тянешь свой "Беломор". Правда, существовала принципиальная установка на разрешимость коллизий: произнесем "Давай никогда не ссориться" - и не будем. Но уже не казалось, что всего только и нужно - выйти вместе на лыжную прогулку в синих байковых шароварах. Жизнь сложна: "Смотри, даже солнышко хмурится", но все-таки: "Пусть в счастье сегодня не верится - не беда, не беда, давай навсегда помиримся, навсегда, навсегда".

Эдита Пьеха могла восклицать: "Человек идет и улыбается, значит человеку хорошо!", но давала и разъяснение: "Может, он в свой город возвращается, может, путь зовет его большой". Идеологии нет, но ощущается потребность хоть в какой-то мотивации поступков и чувств, а не просто - "мы будем петь и смеяться, как дети".

Более того, в веселье отыскивалось прикладное назначение. "Чудо-песенка" Лядовой, в которой изрядную часть текста составляют свист и слова "Тара-тара-тара-тара-трам-па-па-па-пам" - заканчивается прямым указанием: "И вот теперь я вам советую: ведь жизнь идет, летят года - не расставайтесь никогда вы с песней этою и пойте все ее всегда".

До разброда 60-х, в сталинистской позитивной эстетике, оптимизм преобладал идейно нагруженный. "Привальная-веселая" Лебедева-Кумача: "Песня колет, песня рубит, песня с нами ходит в бой. Ох, не любит враг, не любит нашей песни боевой!" или полная веселой щедрости песня Мурадели-Михалкова: "Оборона - наша честь. Дело всенародное. Бомбы атомные есть, есть и водородные!"

На этом фоне выделяется ничем не замутненная радость "Веселых ребят". Если в "Чудо-песенке" слышна рекомендация психотерапевта, то в александровской комедии фигурируют не врачи, а пациенты.

В "Веселых ребятах" - явственные симптомы невротика: экстатичность, импульсивность, увлеченность идеей до умоисступления, хаотичность движений и высказываний, тотальная неадекватность. Речь идет не об эксцентрической неадекватности, на которой построены все комедии положения, но о мировоззренческой, когда отвергнутый влюбленный пастух не вешается, как кажется сначала, на дереве, а влезает на него, чтобы спеть в ветвях о том, "как хорошо на свете жить".

"Сердце, тебе не хочется покоя" - родным хрипловатым баритоном заводит Утесов, а за ним весь народ, и вдруг сердце сжимается от острого странного ощущения: что-то не так. Не может человек всерьез не желать себе покоя, самим Пушкиным приравненного к счастью.

Речь допустимо вести и о более тяжелых вариантах, чем истерический невроз: об извивах и фазах маниакально-депрессивного психоза - веселье без логического обоснования, некритическом отношении к действительности, неспособности представить негативное развитие событий. Если больной в состоянии осознать свою болезнь, но продолжает быть повышенно оптимистичен, то возникают сомнения - в порядке ли лобные доли мозга, возможно, имеет место их недоразвитие, или травма, или опухоль. Еще это бывает при прогрессивном параличе, при некоторых сифилитических поражениях мозга. Выбор широк.

В "Веселых ребятах" и других памятниках эпохи - шизофренические симптомы так называемого нарушения порядка общественных кругов, когда социальная проблематика становится важнее и ближе, чем личные и семейные дела ("жила бы страна родная, и нету других забот"). Установка на исключительность своей страны и народа преисполняет особым эгоцентрическим восторгом, безмерной верой в себя, чреватой как тиранией на всех уровнях - от семьи до государства, так и готовностью к жертве - кто бы этой жертвой ни оказался.

Павлик Морозов, Александр Матросов, Зоя Космодемьянская и множество других альтруистических невротиков созданы и воспеты сталинской культурой. Созданы и за это воспеты или воспеты и тем созданы - правильный порядок слов установить так же невозможно, как подлинный ход событий. Можно лишь попытаться понять, что лежало в основании общественного нездоровья - того бездумного оптимизма, который нашел высшее воплощение в "Веселых ребятах".

Смеховая стихия в этом фильме особая. Григорий Александров, съездивший накануне с Эйзенштейном в Штаты, много позаимствовал у Мака Сеннета, братьев Маркс, Ллойда, Китона, не говоря о Чаплине. Но часто у Александрова смех вызывают не трюки и ситуации, а сама наэлектризованная до болезненности атмосфера оптимистического подъема, когда челюсти сведены заранее, и хохот возникает самопроизвольно, каскадом - как кашель в том же кинозале. Запад был поражен: "Москва смеется" (под таким названием "Веселые ребята" шли за границей). Чаплин говорил: "Американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это - большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами". Таково пропагандистское воздействие внеидеологических приемов, и зря Эйзенштейн называл фильм своего приятеля "контрреволюционным". Картина была вполне революционная - в том смысле, что воспроизводила пафос позитивных преобразований: захотим сделать несправедливый строй справедливым - сделаем, скажем "давай никогда не ссориться" - помиримся.

Безудержный восторг от себя и всего окружающего - крайнее проявление мироощущения, при котором все подчинено рациональному анализу и все вопросы имеют ответ. Как говорил Базаров Аркадию: "Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?"

Просветительская философия, уверенность в постижимости всех явлений - основа оптимизма, который мог принимать такие тревожно-причудливые формы. Утопических высей пытались достичь рациональными средствами, и на этом пути произошло смешение понятий: "жизнеутверждающий смех" стал жанровой принадлежностью не искусства, а самой жизни, из которой успешно изымалась всякая метафизика. Материалистическое (на словах, в мыслях, на деле) общество разделяло пафос позитивизма с режиссером Александровым, композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачем, пастухом Утесовым, домработницей Орловой и другими "веселыми ребятами". Гимн первой организации, в которую вступал советский человек, начинался словами: "Мы - веселые ребята, наше имя - октябрята".

* * *

Справа и слева - институты Академгородка. Мы идем по проспекту академика Лаврентьева со Светланой Павловной Рожновой, которая помнит здесь все в деталях, даже первый в СССР конкурс красоты, устроенный в 62-м в клубе "Под интегралом". Институтские параллелепипеды унылы: просто рабочие места. С какой-то фантазией построены лишь первые жилые дома, красновато-желтые, с виду уютные. Спасают деревья: множество дивных берез в самом Городке и по дороге сюда. Жизнь шла внутри, 60-е ориентировались на аскезу 20-30-х, и в конце концов, проклятые народом хрущобы - доведенный до отчаяния конструктивизм. Выдуманный физик из образцового шестидесятнического фильма "Девять дней одного года", недоуменно спрашивающий: "Зачем мне квартира?", не совсем уж выдуман. См. "Понедельник начинается в субботу" бр. Стругацких. "К Стругацким относились с легкой иронией, но книги их были здесь в каждом доме", - говорит Светлана Павловна. Ирония понятна: так всегда относится прототип к герою. Однако веселый и лихой оптимизм, порожденный знанием да еще и знанием того, что всё можно узнать, и всё узнаем вот-вот, если не к вечеру, то завтра - в книжке Стругацких передан.

Мимо стоящего в истоке проспекта Института ядерной физики сворачиваем к легендарному клубу "Под интегралом", то есть к зданию столовой, где клуб размещался. Первый этаж называли Знаменатель, второй - Числитель. Тут шли неслыханные дискуссии - да весь Городок пользовался благами просторной географии: в 65-м, через полгода после снятия Хрущева, собирались, чтобы обсуждать "Кому вы доверяете по политической информации - ТАСС, Голосу Америки, Би-Си-Си, Пекину?" Или: "При каких условиях демократия является фикцией и как с ней бороться?" Или: "Зачем комсомол стране, зачем комсомол нам?" Вольная жизнь Городка оказалась короткой, как и все укороченные Прагой советские 60-е. Тут и Праги не дождались: в 59-м еще громили вейсманистов и морганистов в Институте цитологии и генетики ("нет боевых товарищей мичуринского направления"), а уже в феврале 68-го погнали с работы тех веселых и находчивых, кто подписал письмо в защиту арестованных диссидентов. Вскоре прикрыли клуб "Под интегралом" - после мартовского фестиваля бардов, на котором вместе с Юрием Кукиным победил Александр Галич.

Навстречу, как рояль из кустов, выходит Леонид Боярский, основатель клуба "Сигма", конкурента интегральцев. Знакомимся, и Рожнова с Боярским немедленно вступают в спор, длящийся, как становится понятно, десятилетиями. "Понимаете, - апеллирует "Сигма" к новому человеку, - их закрыли, конечно, грубо и несправедливо, но они сами пришли бы к концу через год-два: у них водка текла рекой! - У кого это водка текла рекой?!" Дискуссия в том самом стиле: сочетаются ли интеллектуальность и духовность с выпивкой? Доводы горячи, эмоции свежи. В конце 70-х на 55-ю стрит между Восьмой авеню и Бродвеем, в книжный магазин Мартьянова, организатора первого покушения на Ленина, приходил Коверда, убийца Войкова. Давние приятели не могли простить друг другу партийной принадлежности: Коверда был кадетом, Мартьянов левым эсером. Они подолгу хрипло переругивались, стоя среди ящиков с отрывными календарями, отмечавшими даты тезоименитств, потом садились рядышком и ели из баночек фруктовые смеси.

В Академгородке говорят не просто "поехать в город", как принято повсеместно, но даже - "поехать в Новосибирск", начисто отстраняясь, обосабливаясь. В том числе - во времени. В вестибюле Дома ученых, где выступали все знаменитости страны, и сейчас вывески кружков - языковых, музыкальных, коллекционерских. Время от времени - КВН. Та стругацкая жизнь еще поддерживается геройскими усилиями, но кругом не только тайга, но уже и Силиконовая тайга - попытка ответа на калифорнийскую Силиконовую долину. Иная жизнь, в которой тоже понедельник начинается в субботу, но потому, что понедельник - каждый день. Будни - не праздники, будни - будни. Их будничную цель простого внятного благосостояния, маленькую и непонятную, как чип, не разглядеть из космоса новосибирских основоположников.

В центровой гостинице - неоконструктивистской коробке недавней польской постройки - вечер с участием местного начальства и других больших людей города. Пожилой проверенный оркестр в усах, лысинах, красных бабочках. В разгар танцев на эстраду поднимается губернатор и берет микрофон, у него приятный баритон, у него правильный кабацкий репертуар: "Как упоительны в России вечера...", "Когда простым и нежным взором...", "Призрачно все в этом мире бушующем...", "Тормози, моя Зизи...", у него блаженная улыбка и томно прикрытые от занятия любимым делом глаза.

Среди танцующих пробираются высокие молодые люди в черном, шепчут на ухо избранным. Избранные поднимаются в номер местного олигарха, единственный в отеле четырехкомнатный "президентский" люкс. На низком столике - виски той марки, которую окружение олигарха называет не иначе как "Ваня Ходок", разновидности "блэк лейбл". В вазах - фрукты. Олигарх говорит только о футболе, увлеченно, со знанием дела, отмахиваясь от других тем. По отмашке помощника из соседней комнаты выходит струнный оркестр: две скрипки, альт, виолончель. Кое-как звучит Вивальди. Не очень важно как, потому что все четыре исполнительницы - юные, хорошенькие, в прозрачных пеньюарах на голое тело.

Господи, снова КВН. Вечный, неизбывный, не о нем ли писал Василий Розанов: "Милая русская привычка говорить, писать и даже жить не на тему. Вы не замечаете этого, что почти все русские живут не на тему? Химики сочиняют музыку, военные - комедию, финансисты пишут о защите и взятии крепостей, а специалист по расколоведенью попадает в государственные контролеры, выписывает из Вологды не очень трезвую бабу и заставляет все свои департменты слушать народные песни". Они, извращенные временем, но по сути неизменные, физики-лирики: олигарх-футболист, бляди с Вивальди, губернатор на эстраде.

Красиво плывет над замирающим Энском, над мерцающей в темноте Обью, над сумеречной географией родины: "Как упоительны в России вечера".

 

Петр Вайль

Чуйский тракт

На Горном Алтае все большое, как водится за Уральским хребтом. Принятая единица измерения площади - Португалия. Горный Алтай равен Португалии. Или Венгрии, кому больше нравится. Или трем Бельгиям. Исконная российская забава. Правда, здесь она впечатляет не слишком: память разбалована непременными "пятью Франциями". И вообще, настоящий размах - дальше к югу по Чуйскому тракту, который протянулся на шестьсот двадцать километров от Бийска до Ташанты на монгольской границе. Там белки - снежные вершины, во главе с высочайшим белком Сибири, горой Белухой. Там уже полное безлюдье.

 Объект отдыха с деревянной садовой скульптурой: медведь разрывает пасть крокодилу

На озерно-холмистом севере Горного Алтая еще теплятся сравнения с южной Шотландией, предальпийской Италией. Только попадаются не замки или шале с цветами и газонами, а редко-редко - стандартно-бетонные поселки. Лежащее стадо коров - рыжей поляной на опушке тайги. Ржавый скелет обобранного до цельнолитой основы трактора. Табун медленно пересекает шоссе. Объект отдыха с деревянной садовой скульптурой: медведь разрывает пасть крокодилу. Крокодил уже сдался и выплюнул солнце, оранжевое колесо катится изо рта, глаза из орбит, но медведь не унимается. Возле пыточного монумента играют в волейбол привыкшие ко всему дети. Под плакатом "Прием шкур КРС" безмятежно пасется КРС, рядом - крупные серые свиньи. Высокие лесистые холмы, быстрые извилистые реки, разновеликие озера: от крохотного с алфавитным названием Ая, единственного подходящего для купания, до огромного Телецкого, в котором с удовольствием купаться нельзя никогда. Новичкам сразу рассказывают, что утопленники нетленными лежат в очень холодной очень прозрачной воде веками.

Места баснословные. Самая заметная отрасль промышленности Горного Алтая - гардинно-тюлевая. Предметы экспорта - панты и козий пух. На рынке в Майме навязывают жевательную лиственничную серу: "Очищает зубы только так! Десны укрепляет. Спасибо скажешь". Еще на третьи сутки изо рта выковыриваются коричневые комочки. Челюсти не разлепляются, мешая спрашивать дорогу. На дороге врут все и всюду. Но есть зависимость: чем безлюднее кругом - тем безответственнее. "Сколько километров до Верх-Бийска?" Пятеро перекуривающих у обочины шоферов дают разные цифры, различающиеся вдвое. "Асфальт до конца пойдет?" - "Это да, до самого конца!" - все хором. Асфальт кончается через два километра. Потому и завязли в России Наполеон и Гитлер: их лазутчики брали языка и собирали такие сведения. Дело не в сознательном вранье, даже не в беззаботной фантазии, а в удивительной способности превратить и без того не очень логичный по своей структуре язык в инструмент сокрытия информации. (Замечательно точно это показано в рассказах и фильмах алтайца Шукшина.)

На Чуйском тракте - славный некогда Манжерок, где устраивали столицу советско-монгольского братства с задорным гимном, звучавшим по всему Союзу: "Расскажи-ка мне, дружок, что такое Манжерок. Может, это городок, может, это островок". Рассказываем дружкам: сейчас это невзрачный придорожный поселок, а центральное его событие - ежегодное августовское состязание "Карась-Год такой-то" на Манжерокском озере. Призеры за три часа выуживают по кучке малозаметных рыбок: на приличную уху потребуется целый пьедестал.

Зато в Телецком озере ловится мелкий вкусный сиг, хорош для благородной ухи, и хариус, которого можно и нужно есть свежепросоленным вечером того же дня. К Телецкому сворачиваешь с Чуйского тракта за Горно-Алтайском, дорога идет полого вверх среди непередаваемых красот черневой тайги: пихты, кедры, осины. В приозерном поселке Артыбаше есть смысл запастись: магазин, помимо общероссийского водочного набора, предлагает вино "Слеза монашки" и "Шепот монаха" - для старообрядческих краев вызывающе. Вдоль берега - более или менее, чаще менее, добротные домики с самодельными зазывными вывесками. Хотя озеро перед глазами, на фанерке оно для убедительности изображено еще и масляными красками, поверху надпись: "Тишина. Уха. Баня". Триада счастья.

Счастья тут искали русские староверы (кержаки или каменщики, как их называют на Горном Алтае), покидая Россию ради Беловодья - страны древнего благочестия на берегах белых вод Катуни, Бии, Чуи. Места диковинные, опутанные легендами, выраставшими буквально из земли: золото скифов, найденное еще в петровские времена; "алтайская невеста" из пазырыкских курганов; знаменитые "каменные бабы", которые всегда и только - мужики, воины; серебро демидовских рудников. Непостижимый здешний народ с непонятным языком и нравами, с упрямой верой в неведомых богов, приводившей в отчаяние православных миссионеров и партийных работников. Об алтайцах даже в современном путеводителе по-расистски сказано: "Мужчинам свойственна склонность к философии, а женщины прекрасные хозяйки". Философичности коренного населения поспособствовала русская водка, завоевавшая Алтай так же, как всю азиатскую Россию.

Через Чуйский тракт шла торговля с загадочным Китаем. В 30-е сквозь горы пробивали путь раскулаченные и зэки. На перевалах бесследно исчезали караваны и автоколонны. Про это - красивая корявая песня:

Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Там был самый отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирев.

 Чуйский тракт, да-да, как же, слыхал...

Любой собеседник понимающе поднимает брови, качает головой: Чуйский тракт, да-да, как же, слыхал. Само словосочетание звучит чудно, вкрадчиво просится в название чего угодно - и напросилось.

Вернувшись с Горного Алтая, я спросил знакомого, который за семьдесят пять лет жизни не оставил белых пятен от Карпат до Сахалина. "Чуйский тракт, как же, у меня там керя был, гонял на МАЗе в Монголию. Рассказывал, представляешь, его на собственной свадьбе застукали с тещей в подсобке. Говорит, после того супружеская жизнь как-то не пошла, через три года развелись. Так на второй свадьбе снова - с тещей, такая традиция сложилась, судьба, значит. Да, Чуйский тракт, помню". Нечто очень шукшинское в этой истории: дикая, безжалостная, смешная шукшинская правда. Своя отдельная подлинная жизнь - как та, из обычной заметки в газете "Звезда Алтая".

 

Тушкен упал

Во вторник 21 августа над тайгой промчался ветер, а кое-где с градом. Часть созревшей шишки упала. "Тушкен прошел" - зашумели в деревне и начали лихорадочно собираться в тайгу.

На следующий день в Каракокше на улицах было тихо. Лишь возились в пыли ребятишки да бабушки сидели на лавочках в тени деревьев. Кто был не обременен работой, а таких в Каракокше подавляющее большинство, уехали "на орех". Уменьшился "пчелиный рой сомнамбул-пьяниц", шатающихся по деревне. Остались лишь те, кто так и не смог выбраться из крутого запойного пике.

Орех в этом году есть. И будут его принимать в отличие от позапрошлого года подороже. Уже сейчас Чойский лесхоз за килограмм ореха дает 15 рублей. У частных заготовителей цена будет еще больше.

Тайга-кормилица, говорят в Каракокше, дала орех. Значит, будут какие-то деньги, и детей в школу можно собрать.

Вот и пришли в начале третьего тысячелетия к своим истокам. Как и сотни веков назад, живут в Каракокше собирательством и охотой. Больше рассчитывать не на что.

Каракокша - в полусотне километров от турбазы на Телецком озере. Но репортаж - из другого мира, другой эры, другой жизни. Собственно, об этом и речь в последнем абзаце. В первых же строках не все толком понятно: тушкен - это ветер или орех? С одной стороны, он прошел, с другой - упал. Узнать легко, но спрашивать не хочется и не надо, потому что не твоего ума это дело. Ты уедешь, а тушкен останется с теми, кто тут живет в легендарном неподвижном времени. Эпос первого абзаца - сродни зачинам алтайских мифов: "В те времена, когда леса еще не было, а камни были мягкими..."

Теперь, когда камни отвердели настолько, что покрылись лесом, на Чуйском тракте все равно хватает чудес - бытовых, обиходных, нормальных. При всей славе Шукшина его родное село Сростки прославлено, в первую очередь, придорожным рынком. Все знают, что именно тут нужно сделать съестные припасы на дорогу. Рядом пестро облицованный магазин с прибитой картонкой: "Принимаем посуду: водочная - 1.00, чебурашка - 1.00". Вдоль шоссе на перевернутых ящиках - помидоры, яблоки, маринованные опята, квашеные грузди, кедровые орешки, мед, немного кукурузы в горячей воде. Обычные рыночные разговоры: "Разве на яйцо есть спрос? Скажи мне, ну везу я в город яйцо - и что? Привез яйцо - и что, я спрашиваю?" Главное, ради чего тормозят в Сростках легковые и грузовые - чуть дальше. Сначала кажется, что сюда каким-то дивом переместился московский бульвар с длинным рядом бабушек, покачивающих детские коляски. Только здесь в колясках, для удобства транспортировки и сохранения тепла, заботливо укрытые одеяльцами - пирожки. С мясом, капустой, курагой, особо излюбленные - с луком и яйцами (яйцом!). Бабки привычным жестом поправляют одеяльца, что-то напевно прибарматывают. Бабки окликают покупателей, не жалея ласкательных суффиксов, не повышая голоса. Бабки баюкают пирожки. Проходит и падает тушкен.

* * *

У дома матери Василия Шукшина в Сростках установлен турникет - вряд ли затем, чтоб толпы не снесли в энтузиазме основной мемориальный объект на родине писателя, просто такова алтайская мода: турникеты при входе на турбазы, в дома отдыха, просто на мостики через ручьи (может, самый большой начальник - из вахтеров). Тем не менее мысль о незарастающей тропе и мавзолейной очереди - возникает. Однако Сростки многолюдны только в конце июля, в шукшинские дни: все-таки слишком далеко от чего бы то ни было. Во дворе - бронзовый памятник работы Клыкова. Замираешь перед неандертальским обликом статуи: огромные кисти рук, свисающие до колен, круглые покатые плечи, вместо ступней - некие ласты, плавно переходящие в подножье. С пугающей простотой исполнен замысел - художник, вырастающий из земли, плоть от плоти.

 Теперь Шукшин канонизирован

Теперь Шукшин канонизирован: нормальный процесс освоения и присвоения того, что было чуждым и враждебным, как с Джойсом в Ирландии. Именно на родине труднее всего понимали Шукшина при жизни. Он приводит письмо земляка после выхода фильма "Печки-лавочки": "Не бери пример с себя, не позорь свою землю". Рецензии на картину в "Алтайской правде" и "Бийском рабочем" тоже сводились к отрыву от почвы. Сростинская библиотекарша Д.Фалеева вспоминает: "Василий Макарович чувствовал эту неприязнь и болезненно переживал ее. От матери как-то слышала: ходит-ходит иногда по комнате, курит, хмурится, а потом вздохнет и с такою обидою произнесет вроде как сам себе: "Гады, я ж люблю вас!". В Сростках в 67-м году с трудом удалось устроить встречу уже всесоюзно знаменитого Шукшина с публикой: "Сестра Наталья Макаровна всю дорогу успокаивала его, а он твердил одно: не могу, Натаха, не могу, будто в чем виноват перед ними". То же повторилось в 70-м: "Опять он не выступал, а словно отчитывался перед земляками". Шукшин написал в самооправдание специальное "Признание в любви" и всего за год до смерти, на вершине славы, "Слово о "малой родине".

Земляки по-свойски не стеснялись обозначить то, что ощущалось, но не проговаривалось в те годы: внеположность Шукшина существующей традиции писаний о народе, о берендеях, в которых живет настоящая правда. Его все загоняли в компанию деревенщиков, а он был - подлинный экзистенциалист. С толку сбивало то, что он писал о сельской жизни. Алтайские крестьяне плохо связывались в сознании с Камю и Антониони, а зря.

Стоит пересмотреть картину "Живет такой парень". В самом начале 70-х советскую интеллигенцию восхитил изящный фильм Иоселиани "Жил певчий дрозд", который воспринимался как перенос на родную почву западных, условно говоря, сартровских социально-психологических мотивов. Шукшинский Паша Колокольников (в блестящем исполнении Леонида Куравлева) на семь лет раньше явил такого героя - обаятельного и бесполезного, в чьем существовании либо вовсе нет смысла, либо есть столь высший, что не стоит и пытаться его разгадать, разве только догадаться. Правда, под конец шукшинскому персонажу пришлось все-таки в соответствии с каноном совершить подвиг, чтобы оправдать свое место на земле - и это, наряду с деревенским антуражем, помешало разглядеть суть картины. Сам автор уже через четыре года публично пожалел о том, что вставил сцену геройства ("сработала проклятая, въедливая привычка: много видел подобных "поступков" у других авторов и сам "поступил" так же"). В рассказах Шукшин такой слабины не давал.

Обладая замечательным чувством юмора, он писал точно, трогательно и смешно о том, что принято было считать серьезным и важным. В эпоху всеобщей заботы "Есть ли жизнь на Марсе?" его персонаж говорит о возможной встрече с инопланетянами: "Ишо драться кинутся".

Шукшинскую деревню населяют бестолковые одинокие люди - то есть такие, каковы они во всем мире: неуверенные, сомневающиеся, непонимающие. "Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех - свои... И все? А зачем?" - классический толстовский мотив, очень непопулярный, если вовсе не запретный, в шукшинские времена. Верная и точная - еще оттого, что не афористичная, а расплывчатая, запинающаяся - формулировка мироощущения: "Он и других подозревал, что притворяются: песни поют про любовь, страдают, слышал даже - стреляются... Не притворяются, а привычка, что ли, такая у людей: надо говорить про любовь - ну давай про любовь".

Основная тема Шукшина - одиночество: "Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку". Как тщательно он выписывает концовки рассказов, ставит запоминающиеся, принципиальные точки: "Он шел и молча плакал. Встречные люди удивленно смотрели на него... А он шел и плакал. И ему было не стыдно. Он устал"; "Конечно, - согласился он. - Одному плохо"; "Все же, как ни больно было, это был праздник. Конечно. Где праздник, там и похмелье, то так... Но праздник-то был? Был. Ну и все"; "Ходил в сени пить квас. Выходил на крыльцо, садился на приступку и курил. Светло было в деревне. И ужасающе тихо".

Человеческую неприкаянность Шукшин ощущал с редкой остротой. С редкой силой - описал ее.

Шукшин сложился как-то исподволь, появившись в тридцать с лишним лет сразу полноценным писателем. По мемуарам видно, что те, кто встречались с ним в молодости, не могут вспомнить толком ничего интересного. Шукшин словно не вырастал, а получился. Его публицистика многоречива и банальна, сатира ("Энергичные люди", "В некотором государстве") прямолинейна и плоска. Он художник интуитивный, а не интеллектуальный. Главные свои темы - безнадежность одиночества и бесполезность существования - он не столько осмыслил, сколько почувствовал, воспринял, прожил. Оттого, наверное, они звучат так естественно и убедительно.

* * *

Турбаза "Телецкое озеро" существует с 1936 года, электропроводка и нужники с тех пор, похоже, не менялись. В домике для VIP'ов предусмотрены ванна и унитаз на четыре комнаты, но не работают, так что лишний раз выходишь на природу, в сортир армейского образца. Стенки тонкие, в одну доску, из соседней половины отчетливо слышатся голоса - обычный женский разговор о хуях и пряниках: "Я вообще-то ему не верю, хотя на словах он говорит, что все в порядке...", "Ну и что, что с гитарой? Все молдаваны говорят, что они румыны, а сам цыган...", "Ничего я не думаю, что у меня грудь красивая, это такой вырез глубокий, чтобы летом прыщи дышали..."

 На тех местах, где по здравому смыслу должны быть окна - плакаты

Бытовые недочеты восполняются богатством оформления. На параллельной берегу тропе, чтобы не забыть о романтике - щиты с текстами песен Визбора, в захлебе любви ему приписали и "Бригантину". В конце тропы - ядовито-голубая закусочная "Лесная нимфа". Для верности на вывеску указывает рукой фанерная девушка почему-то в длинном вечернем платье, целомудренно-блядского вида, как в рекламе прокладок. Внутри - зал со сценой и балюстрадой, что-то здесь прежде было иное, торжественное. Выше по склону тянется череда крытых толем домиков-теремков без окон, в которых ночью либо надо открыть дверь и замерзнуть, либо закрыть и задохнуться. На тех местах, где по здравому смыслу должны быть окна - плакаты "Береги природу", "Земля - твой дом", "Познавай свою родину".

Даже не верится, что стоит сделать поворот кругом, и увидишь то, от чего захватывает дух сколько ни смотри: эту воду, эти горы, эту тайгу, для которых нет ни красок, ни слов, одна лишь благодарная память. Как ночью ощутимо и слышно дышат все сорок кубических километров Телецкого озера. Как по утрам перерезают горы перья тумана. Как задувает южный ветер - "верховка", и катер несется по тряской мелкой волне, будто по ухабам.

С наступлением темноты над головой - непредставимое обилие низких ярких звезд. Внезапно идет сильный поток теплого воздуха - из пустыни Гоби. Здесь так с легкостью и говорят, хотя где она, пустыня, за какими дальними хребтами? Но путь теплого ветра известен - через долину Чулышмана и по озерной котловине, между гор, как по аэродинамической трубе. Тут вообще остро ощутима география, ее планетарные масштабы: бутылку, брошенную с моста в Артыбаше, понесет вытекающая из Телецкого озера Бия, которая сольется с Катунью, образовав Обь, и по почти морской шири после слияния с Иртышом вода доставит твою стеклотару в Северный Ледовитый океан.

Вечером все собираются на большой поляне у озера, которая именуется Вертолетной площадкой. Никаких вертолетов нет в помине, название напоминает о давних славных временах, подобно какой-нибудь Триумфальной площади. Приходить нужно засветло, потому что фонари не работают, и с узкой доски, переброшенной через топкую канаву, лучше упасть по дороге обратно.

На Вертолетной площадке разворачивается этнический фестиваль "Живая вода", с музыкой и хакасскими шаманами. Камлания безжалостно назначаются на шесть утра, обещают, что шаман научит главному. Чему нужно учить того, кто способен после поздней гулянки встать в полшестого? Но неофиты послушно входят с востока в медицинское колесо из булыжников, что-то обретая, и сонно бредут вокруг костра, поднимая руки вверх, после чего действительно появляется радуга.

Самое главное и живое - замечательная музыка: неслыханное звучание варгана, топшура, хомыса, тоура. Новый знакомый из Тувы учит играть на губном варгане. Инструмент, похожий на зажим для галстука, надо прижимать к зубам, большим пальцем отводя пружинящую железку. Резкая волнующая вибрация - может, еще не музыка, но уже новое сведение о себе. Так расширяет представление о человеческих возможностях горловое пение. То, что совершает алтайский батыр под бубен батыра монгольского, вначале потрясает именно с этой точки зрения, как американский баскетбол. После, привыкая и вслушиваясь, обнаруживаешь иную, но безусловную гармонию в рокочущих, хрипящих, урчащих звуках тревожного ритма. Сильный довод против торжества белой расы.

 Горный Алтай равен Португалии. Или Венгрии, кому больше нравится

Назад в эту Европу - снова по Чуйскому тракту. Дальше, за Бийском, станет плоско и неинтересно, но туда еще ехать и ехать, и пока перед глазами - утреннее Телецкое озеро, со штриховкой берез по грунту елей, с медведями, которые по первому солнцу вышли греться на склон Сорной горы. Названия гор даны без большой теплоты - Сорная, Купоросная. Непреходящее ощущение: то, что сделано человеком на Алтае, сделано без любви. Надо как-то особо неприязненно и презрительно относиться к окружающему миру, чтобы построить освенцимские теремки, не перекинуть мостик через канаву, забить окна в столовой, подобрать такие пронзительные краски и потушить фонари.

В эти места уходили - старообрядцы, сектанты, казаки. Наверное, это важно: сюда не приходили, здесь скрывались, прятались. Оттого, может быть, по сей день чувствуется отдельность природы от населяющего ее человека. Он не растет из земли, вопреки замыслу скульптора Клыкова. По-настоящему колонизация не удалась. За Алтай не боролись, просто в середине XVIII века провели карандашом по карте и присоединили. Тут все, что природа - прекрасно, даже преувеличенно прекрасно. Все, где отметился человек - неуклюже и чуждо. В открыточных котловинах, окруженных нарядными горами - бетонные кубы и ржавое железо.

Горный Алтай равен Португалии. Или Венгрии, кому больше нравится. Или трем Бельгиям. Все большое, широкое, объемное. Пустое. Безлюдное.

Сергей Юрьенен: Цикл "Приобретение Сибири" войдет в новую книгу писателя-путешественника и нашего коллеги.

Продолжение >>>


Другие передачи месяца:


c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены